Признания

Пустота. Боль слишком реальна, чтобы позволить ей быть ощутимой. Снова на смену любым эмоциям приходит ледяная корка, которая нужна для того, чтобы не делать глупостей, просто ради Лин. Лед во взгляде, в мыслях, в сердце. Он настолько крепок, что через него не может пробиться даже лучик надежды, ведь до конца ещё ничего не известно. Если сейчас позволить себе понадеяться, может не хватить сил снова её потерять. Ян стоял у окна и просто смотрел в одну точку. Он не видел домов родного Фучжоу, не видел уже ночного неба, огней города – вообще ничего. Его как будто не было, будто он сам стал лишь тенью, призраком, который в один миг потерял все. Пустота вместо мыслей была частью защитной реакции, потому что было невозможно не винить себя. Было невыносимо быть здесь или где-то ещё, невыносимо вообще существовать. Держало лишь пресловутое «надо», единственным, что осталось в жизни, была Лин.

Ян не знал, сколько времени уже прошло, и сколько ещё пройдет до того момента, как он отвернется от этого окна, позволив мыслям вновь проснуться. Ему осталось ждать больше суток. Сколько жизней он отнял, сколько судеб сломал? Ещё один круг авичи, который он заслужил своей жизнью? И для этого Провидение выбрало жертву, что ни своей жизнью, ни своей верой не заслужила такой участи? Ян очень хорошо умел быть жестоким, мстительным, сильным. Но сейчас ни в чем не было смысла. Его жизнь с Шири слишком изменилась, чтобы вернуться к чему-то прежнему, а будущего теперь просто не могло быть.

Цао уже уложила внучку спать, но Яна пока никто не трогал. Он уже часа два, если не больше, простоял у кухонного окна, не реагируя ни на что. Сегодня в больнице был напряженный день, часть пострадавших от взрыва привезли к ним, но никакие связи не могли позволить добиться опознания раньше понедельника. Ян почти ничего не говорил, подробности случившегося Юн узнал от коллег. Сын сейчас находился на грани, и непонятно, как можно ему помочь. Они слишком плохо его знали, и это его состояние, похожее на какой-то анабиоз, пугало своей неизвестностью. Подождав ещё некоторое время, Линь зашел на кухню и закрыл за собой дверь. Ян никак на него не отреагировал. Юн достал из холодильника бутылку рисовой водки, поставил на стол две пиалы, и наполнил их. Сейчас он видел только один способ заставить сына говорить. Он подошел к Яну и протянул ему одну из пиал.

- Держи, - сказал Линь, при этом глядя не на сына, а в окно, туда, куда был направлен невидящий взгляд Яна.

За окном уже была ночь, но огни в окнах ещё горели – завтра будет выходной день. Не так часто приходится жалеть о том, что впереди не понедельник.

Смутно, как сквозь пелену тумана, Ян почувствовал, что на кухню зашел отец. Он не стал оборачиваться, надеясь на то, что его сейчас никто не будет трогать. Ему было слишком сложно себя контролировать, хотелось как можно дольше быть одному. Даже не наедине с мыслями, а наедине с пустотой, что с момента того рокового звонка заменила собой всю его жизнь. Но отец подошел. Ян, молча, взял из его рук пиалу с рисовой водкой, посмотрел на напиток, потом на родителя. То ли поморщился, то ли усмехнулся, выпил напиток до дна, затем подошел к столу и сел на стул. Он даже не почувствовал ни запаха, ни вкуса водки, как будто простая вода.

- Пап, только не нужно ничего говорить, хорошо? – чуть резко сказал Ян, облокачиваясь о край стола.

Мысли стали превращаться в слова, разрушая спасительную пустоту, позволявшую спрятаться от боли. Этих мыслей было даже больше, чем можно было ожидать – приходилось подбирать слова языка, от которого Ян успел отвыкнуть. Впрочем, слов, чтобы описать его нынешнее состояние не было ни в путунхуа, ни в североминьском, ни в любом другом диалекте Поднебесной, как и ни в одном языке мира. Ощущение, как будто начавшаяся ночь продлится вечно, и Солнце никогда больше не взойдет.

- Хорошо, не буду. Тогда говори ты, - спокойно сказал Юн.

Он сел за стол, также выпил содержимое пиалы до дна, затем вновь разлил водку. Придвинул к себе пепельницу и закурил, стараясь не доводить сына слишком пристальными взглядами и не устраивать ему допросы. Пусть просто говорит все, что сможет сказать, так станет легче. Юн вновь почувствовал, что совершенно не знает нынешнего Яна. Вроде, сидевший перед ним человек был его родным сыном, но в то же время сейчас он казался особенно далеким. При этом за него болело сердце, искренне хотелось помочь. Юн был врачом, причем посвятил своей профессии всю свою жизнь, как и его супруга. Он считал, что помогать нужно человеку, а не бороться с симптомами, но человека за симптомами нужно сначала увидеть. Во взгляде Яна были боль и пустота, объяснимые в этот момент, но пугавшие своими возможными последствиями.

- Если ты боишься за меня, не нужно, - Ян прямо посмотрел на отца. – У меня есть Лин, и что бы я ни хотел сейчас сделать, я этого не сделаю. Ты это хотел узнать?

Он посмотрел на вновь наполненную пиалу, но пить не стал. Он не хотел, чтобы кто-то испытывал к нему жалость, которой он не заслужил своей жизнью. Ему не нужны были душеспасительные беседы, хотелось просто побыть одному. Прожить сутки с небольшим, не позволяя себе ни тени надежды. Ян не понимал, почему он ничего не почувствовал в тот момент, зато было предчувствие чего-то страшного впереди. Разве может произойти что-то ещё, что разрушит все до основания? Почему прорицания молчали? Или он был слишком глух и слеп, чтобы их вовремя заметить? Верила ли она в тот миг, что он окажется рядом? Наверняка верила, как верила всегда. И снова обжигающий лед, возданный волей, чтобы просто существовать дальше, запретив себе боль как слабость, на которую он не имеет права.

- О чем говорить, отец? – снова то ли усмешка, то ли гримаса горечи. – О том, что без неё не было бы нынешнего меня?

Едкий сигаретный дым наполнял кухню запахом табака. Юн слушал, радуясь уже тому, что Ян начал говорить, причем сразу сказал то, что от него очень хотелось услышать. Линь стряхнул пепел.

- Если она появилась в твоей жизни, значит, она уже тогда что-то в тебе разглядела. Ян, ты ведь жил как-то раньше, - сказал Юн.

Слабое утешение, но Линь не знал, что за жизнь была у его сына с того времени, как тот сбежал из Фучжоу. За все эти годы от него не было никаких новостей, он объявился лишь два года назад, уже после того, как встретил Шири. Но до этого прошло девятнадцать лет, в которых что-то было. Ян не рассказывал ничего. Он умел виртуозно выкручиваться вместо того, чтобы отвечать на вопросы, и тему своего прошлого не раскрывал, видимо, из принципа. По нему было видно, что жизнь его многому научила – он выглядел старше, чем мог бы, и вел себя как человек, который привык сам отвечать за свою жизнь. За ним чувствовалась суровая школа жизни, но какой она была, Юн понять не мог.

- Раньше? – Ян чуть прищурился, глядя на отца. – Как-то жил. Отец, что бы со мной ни случилось, на моей карме много всего такого, за что мне платить в этой жизни и тысяче последующих. Поверь, я не монахом на Тибете был все эти годы.

Он замолчал. Появилось странное чувство, что он может и должен говорить. Так хотела Шири, и он дал ей обещание. Родители ничего не знали о тех делах, что Лю вел в Пекине, если бы знали, вряд ли бы приняли. И Шири узнала лишь недавно. Это желание рассказать сейчас отцу о том, в чем он боялся признаться, было похоже на желание напомнить самому себе, за что именно приходится платить. И из-за чего судьба отыгралась на той, кто этого не заслуживал, в тысячу раз увеличивая его грехи перед миром, которые не искупить ничем, даже миллионом перерождений в авичи. И он не имеет права тянуться к людям, они не виноваты в его поступках. Нужно было оставаться одному, как бешеной собаке, а ещё лучше было принять верное решение в тот момент, когда Джокер стоял на краю крыши, веря в собственную неуязвимость. Или в любой другой момент, когда можно было умереть своевременно, не причинив ещё большего зла другим. А теперь остается жить, потому что «надо», а не потому что хочется. И не позволять себе незаслуженной жалости к себе, оставив лишь ненависть к собственным поступкам, что привели к трагедии.

Ян как-то говорил, что долго жил в Пекине. Ночной город полон пороков, вряд ли многие способны им противостоять. Интересно, что он может считать серьезными грехами, чтобы разбрасываться такими словами.

- Все люди совершают ошибки, Ян. Если ты понял свои, может, не нужно сейчас винить себя ещё и в них? – чуть удивленно спросил Юн.

Он тщательно затушил сигарету, чтобы от мелких тлеющих искр не шел дым. Странно, что Ян не курил. Ещё в школе его часто ловили с сигаретой, потом уже почти смирились, а теперь его даже не тянуло. Говорил, что бросил много лет назад. Сейчас приходилось довольствоваться такими мелкими наблюдениями, по которым можно было попытаться хоть что-нибудь угадать о Яне. По его движениям чувствовалось, что он умеет хорошо драться. По его произношению было слышно, что он намного чаще говорит на путунхуа, а не на родном диалекте. По тому, как он себя держал, чувствовалось, что ему приходилось командовать людьми, но при этом в нем не было манер военного.

Святая наивность. Родители принадлежали другому миру, где «ошибки» означали несколько иное. Если они и могли представить некий кусочек его Пекинской жизни, то только по тем обрывкам информации, которая время от времени всплывает в прессе и с пафосом рисуется в гонконгских боевиках. А для Яна это в свое время было повседневной жизнью, казавшейся то адом, то мечтой.

- Ошибки, - задумчиво повторил Ян. – Ошибки разные бывают. Бывают и такие, которые совершаешь осознанно, веря в собственную безнаказанность. Тогда это уже поступки, за которые приходится платить, - голос Лю стал жестче.

Велик соблазн списать все прошлое на молодость, горячность и глупость, но не всякое прошлое может пройти бесследно. Такое, как было у Яна, будет догонять и наказывать всю жизнь. Сейчас отец пытался как-то утешить, но он сам не понимал, о чем говорил. Лю было уже все равно, кто и что будет о нем думать. Ему было в принципе все равно до того, что будет с ним самим, и потому о себе он мог говорить так, будто обсуждал дальнего знакомого, оставшегося где-то в том моменте, когда зазвонил телефон.

- Ян, я не знаю, чем ты занимался все эти годы, - Юн покачал головой. – Пил, гулял, бездельничал, воровал, сидел, - это все уже прошло, давай ты начнешь думать о том, что есть сейчас.

Что бы там ни были за поступки, они не имеют никакого отношения к тому, что произошло сегодня. Помимо Шири в том автобусе было множество людей, и Ян много на себя берет, считая, что это как-то связано лично с ним. Он не был святым, это и так понятно. Как минимум потому, что он девятнадцать лет не мог хотя бы просто сказать о том, что все ещё жив. Юн внимательно присмотрелся к сыну. Возможно, Ян сидел, причем долго. А потом было стыдно показываться на глаза. Оттуда и этот гонор, чем-то напоминающий манеры уголовников. Он всегда ввязывался в приключения, мог попасть не в ту компанию, но когда это было? Юн пока не стал дальше говорить свои предположения, надеясь, что Ян обо всем расскажет сам.

И снова горькая усмешка, затем внимательный взгляд на отца. Некоторое время Ян молчал, затем опустил взгляд, решаясь. Отец хотел знать, но не знал, что за исповедь его будет ждать.

- Нет, не сидел. Если бы посадили, уже бы расстреляли, - он поднял взгляд. Лю говорил уверенно, так, как будто рассказывал о ком-то другом. – Отец, я девять лет работал на пекинского лунтао. В триаде был, понимаешь?

Он наклонился чуть вперед, сильнее облокачиваясь о край стола. Ян был готов говорить, но он не знал, готов ли отец услышать то, что сейчас может быть сказано. На фоне того льда, что сейчас обручем сжимал сердце, говорить можно было о чем угодно, лишь бы отвлечься, чтобы волей прогонять надежду, крушение которой чуть больше, чем через сутки, будет слишком трудно пережить. Он мог рассказывать обо всех своих пекинских делах с любыми подробностями, вновь и вновь оживляя в памяти ужасы прошлого, которые не шли ни в какое сравнение с кошмаром настоящего.

Юн чуть растерянно посмотрел на сына, медленно начиная понимать смысл его слов. Он не так много понимал в том, что такое триада, хотя хорошо знал, что это – мафия, живущая по своим особым правилам. Знал Линь и о том, что так просто в Поднебесной не расстреливают, и какие-то из грехов его сына действительно были серьезными. И хотелось проявить малодушие, запретив Яну говорить дальше, или просто отказавшись все это принять. Но Юн чувствовал сердцем, что сейчас он не имеет права отречься от сына, каким бы тот ни был. Какими бы ни были грехи Яна, он их уже сто раз осознал, а сегодня ещё и получил от судьбы такой удар, который не пожелаешь и врагу. Юн, молча, выпил налитую в пиалу водку и налил себе ещё, затем вновь закурил.

- Плохо понимаю, Ян. Но раз начал говорить, говори, - сказал Линь, посмотрев в глаза сына.

Он дал себе обещание принять все, что расскажет Ян, по возможности без оценок. Так, как опытный врач собирает анамнез больного, делая выводы о том, что делать дальше, а не обвиняя его в прошлых ошибках.

Когда привык молчать, сложно перешагнуть через себя. Ян очень редко рассказывал о себе, это было привычкой, воспитанной ночным Пекином настолько надежно, что он умел отмалчиваться даже под кокаином. А вот быть честным, исповедуясь о прошлом человеку, который вряд ли тебя поймет, не умел. Сейчас это было проявлением эгоизма и малодушия – исповедоваться, чтобы стало легче. Некоторое время Ян молчал, глядя в глаза отца.

- Когда я приехал в Пекин, я устроился работать в цирк. Через какое-то время стал выступать, в том числе с метательным оружием – как раз кунаями и сюрикенами, - он чуть заметно усмехнулся. – Тогда меня заметили люди Цзин Вана, так звали лунтао. Лаоду. Начиналось все с мелочей – куда-нибудь забраться, что-нибудь украсть, но довольно быстро затянуло. Меня стали брать на стрелки, потом поручили убрать одного чиновника. Вот, хочется сейчас придумать какие-то оправдания – что идти было некуда, что уже много знал, и убрали бы меня, но на самом деле я мог сбежать. А я его убил, отстояв свое место уже в числе исполнителей. Я и до этого убивал, но в перестрелках, когда либо ты – либо тебя, а тут нужно было выследить и застрелить конкретного человека. Когда я выполнил задание, я как бы поднялся на ступеньку выше в иерархии. Началась красивая жизнь в ночном Пекине – деньги, клубы, бордели, кокаин и полная безнаказанность. Мне тогда было семнадцать, но меня принимали как своего взрослые «братья» из пекинской триады.

Ян придвинул ближе пиалу и замолчал. Он сам не ожидал от себя такой откровенности, и сейчас боялся реакции отца. Лю выпил рисовую водку, вкуса которой по-прежнему не чувствовал.

Признания сына были страшными. Юн будто увидел его впервые, и пока не мог соотнести трех людей: того Яна, который ушел из дома, того, кто вернулся, и третьего, о котором начал что-то понимать только сейчас. Он стряхнул пепел и посмотрел на тлеющую в руке сигарету. Хотелось больше ничего не слышать, но Яну нужно было говорить. Юн вновь наполнил его пиалу.

- Я стараюсь не оценивать твои поступки, - честно признался Линь. – Не могу сказать, что все это понимаю. Ян, я сейчас совершенно тебя не знаю, и готов выслушать правду, какой бы она ни была. Я даже не думал, что твое прошлое было именно таким, но от этого ни оно не перестает быть твоим прошлым, ни ты не перестаешь быть моим сыном. Говори, я готов тебя слушать.

Это были лишь три года из девятнадцати, и Юн уже чувствовал, что дальнейшие подробности будут не менее тяжелыми. Но после произошедшего у Яна не осталось никого кроме родителей и дочери, и сейчас как никогда было важно дать ему понять, что этот дом останется его домом, каким бы ни было его прошлое. Чтобы он не боялся, что когда-нибудь родители узнают правду и отвернутся от него. Пусть сам рассказывает, чтобы появилась хоть какая-то уверенность.