Дом Шелл. Снова лекарь.

Ему снилась какая-то гадость. Бесконечная дорога, мокрая и неровная, вся в колдобинах, зато теряющаяся за горизонтам. Абсолютная пустыня вокруг, редкие сухие кусты и, как и положено по сценарию, сухим перекати-полем. Мэтт хорошо чувствовал жажду, искал воду, но, почему-то, никак не мог свернуть с дороги, чтобы найти хоть какую-то лужу, чтобы припасть к ней. Каждый раз, когда он пытался зайти за разметку, его не пускало туда, будто стена вырастала невидимая прямо из белой линии, и американцу приходилось идти дальше. Спасением пришла какая-то машина. Она шла на него, собираясь размазать по этой невидимой стене, он бежал, но автомобиль все равно на него несся, он разворачивался, бегал зигзагами, даже стрелял в нее - но ничего не помогало. В момент, когда ее капот чуть не размазал ему грудную клетку, реальный Мэтт резко вздохнул и проснулся.
Пить ему не перехотелось. Жажда, мучившая его в бреду, видимо пришла из реального его состояния. Вся влага уходила через кожу испариной. Он был горячим, пульсирующая боль в правом боку напоминала о переломах. Осторожно, не ворочая головой, он осмотрел комнату. Рядом с ним у кровати сидела Николь и что-то рассматривала, из его положения было не видно, что именно, но она была притихшей и, казалось, даже не двигалась, и его это настораживало.
К тому же, он прекрасно помнил, что сделал перед тем, как отключился, и почти не сомневался в том, что если сейчас подаст признаки жизни, Никки убьет его вазой, навечно заперев в небытии. Хам притих и решил снова закрыть глаза. От греха подальше. К тому же, ему было крайне интересно, как он оказался в доме.

Он проспал весь день. Николь не торопилась будить, благодушно позволив американцу приходить в себя самостоятельно, только не убирала с прикроватного столика остывший шесть часов назад суп и любимые бабушкины лепешки с курицей. В комнате не было часов, время проходило текуче и размеренно за внутренней медитацией. Девочка рассматривала фотографию, спиной и боком сидя к Мэтту, иногда слегка покачивалась на стуле.
Она не думала, что он н-а-с-т-о-л-ь-к-о избит. Ребро было вывернуто, но по крайней мере не торчало, обнажая мясо, из кожи. На спине было много кровавых подтеков, как от ударов ногами. Локтевой сустав… явно не в норме. Присохшую к коже майку пришлось отдирать от тела, поглядывая на ножницы. Николь промыла открытые раны, остальное не тронула: лечить кости она не умела. Пока вымачивала запятнанную одежду, нашла это. Упала. Фотография. Носил у сердца.
Наверное, она пялилась в нее около часа. Кто там был? Николь не сразу поняла, решила отчего-то, что это его друг из Америки с семьей. А потом дошло, что он сам когда-то был молодым и без шрамов, жизнерадостным парнем с только начинавшейся жизнью. А рядом… сестра, жена, девушка? Никки не узнавала своих черт в ее лице, для нее это был чужой человек рядом с ее Мэттом. Чужой настолько, что она радовалась, что он был почти стертый. И ребенок. Крошечная… кажется, девочка. С такой искренней светлой улыбкой, счастливая, что ее семья рядом. Ее любили.
Ник мяла уголок чужой фотографии. Она не заметила, что американец проснулся, полностью погруженная в свои размышления. Теперь было понятно, почему он чурался ее, как огненной демоницы. У него были другие чувства, совсем не связанные с ней.

Она не ударила его вазой, как только он открыл глаза. Впрочем, не сделала она этого и потом, когда он их закрыл. Минут десять он лежал спокойно, ожидая скоропостижной расправы, но ничего не происходило. Казалось, девушка была так увлечена чем-то, что даже не смотрела на него.
Мэтью снова открыл глаза и, не вставая, опустил взгляд на себя, криво усмехаясь. Раздевала, даже раны промыла... Приподнял край одеяла, заглянул под него - перевязала даже кое-где. Положил голову обратно на подушку и вслушался в собственные ощущения. Болело, конечно, лишь немногим меньше и, наверное, только потому, что он лежал, практически не двигаясь. Никки все так и не повернулась на него, сидела, смотрела что-то... Молчала и не реагировала на внешние раздражители, на него, Мэтта, в частности.
- О чем думаешь? - хрипло-задорным голосом поинтересовался он, дотрагиваясь пальцем до открытой части спины, едва видневшейся над краем кровати. - О мировом господстве, да?
Ему уже начало казаться, что просыпаться на этой кровати после очередного горячечного бреда - это нормально, а стабильность Мэтью очень любил. Скорее всего, даже если его подстрелят на другом конце света, он найдет силы и явится сюда, в деревушку под Лхасой, где рухнет на пороге этого дома без чувств, зато абсолютно уверенный за свою жизнь. Забавно это...

Она сама не помнила, когда последний раз была настолько задумчива. Даже болезненно неровное дыхание Мэтта превратилось в такую тянучку, которую просто не замечаешь в поверхности вязких мыслей, утекающих между пальцев. Он ведь был такой счастливый… с ними. Ровная кожа, выбрит, глаза сияющие, без жесткости. Стрижен по-другому немного. А рядом эти двое – портят картину.
Она усмехнулась и дернулась, поворачиваясь скорее на прикосновение, чем на голос. Окинула его усталым и отчего-то печальным взглядом, отвернулась, рассыпая по плечам волосы, уставилась в окно.
- Прочитай. – мысленно пожала плечами, вдохнула полной грудью, поднялась. Оказывается, затекли ноги от неподвижности позы. Размяла, пройдясь к подоконнику, на кровати оставила фотографию.
Вообще-то, она не очень обижалась. Не быть же ей первой и единственной у такого… мужика. Но в голову лезли не очень правильные мысли: злые, черные.
- Хочешь, суп подогрею? – после минутной паузы, как-то сводя тему, потому что зацикливаться не хотелось. – Ты же болеешь, тебе надо есть.
Ровное, ледяное спокойствие. Она не желала истерик более. Воспитанные девушки себя так не ведут.

Кивнул и собрался с мыслями. Не со своими - с ее мыслями, сама же разрешила. Мэтт поймал ее взгляд, не такой, как обычно, а задумчивый, даже чем-то жестокий и окунулся. Не в обычно теплые, забавные, чем-то шокирующие и щекочущие мысли, а будто в прорубь. Окунулся и тут же вынырнул. Хам замер, не зная, что сказать, снова ли наорать, быть может, разозлиться, что она так о его жене! Так жестоко, так неправильно... Он же любил ее, больше жизни любил... Улыбка дочери могла свести с ума любого, она от матери ей досталась, а Никки... ревнивый ребенок.
- Подогрей, - не нашелся больше, что ответить американец, потому что ему совершенно не хотелось думать о жене. Он столько раз о ней думал, он столько раз топил ее в стакане, поливал слезами зеленый газон на ее могиле... Он стольких разорвал в клочья, прикрываясь ее именем, что сейчас, когда он выбрался из этой грязи, снова лезть в нее он не хотел. Наверняка бы, сбрендил. Если бы не друзья тогда, его уже много лет назад нашли бы холодным в подворотнях NY с количеством алкоголя в крови, превышающим допустимые пределы.
Захотелось снова провалиться в бред. Он схватил фотографию за край, подтащил ее к себе и спрятал под одеяло. Как и думала Николь - к сердцу.
- Она очень на тебя похожа...

Николь скривилась. Уголком глаза, когда подняла тарелку, заметила, как он на эту фотографию смотрит. В груди потяжелело, будто свинца глотнула. А он быстро ее спрятал, словно могла окислиться на воздухе.
Ей хотелось сжечь это. Сжечь как что-то чужеродное из его и своей жизни, и она стыдилась себя за это. Такое злое чувство, абсолютно непонятное, гадостное, налипло на кожу и стало жарко. Жарко не просто потому, что к вечеру похолодало и девушка влезла в старый вязаный свитер. Во всей комнате стало жарко, будто воздух нагревался от ее кожи, под горячим дыханием.
Нет, Николь держала себя в руках, но Мэтт получил бы ожог, попытайся дотронуться. Она объясняла себе, что просто нагревает тарелку, хотя ложка в супе загорелась красноватым. Жидкость кипела, очень быстро испаряясь в воздух, а Шелл не могла заставить себя просто вернуть посуду на столик.
Стихия рвалась из тела. Как где-то в годков пять, совсем неконтролируемая.
- Держи. – понимая, что еще чуточку, и на ее же пальцах начнут появляться ожоги. – Возьми тарелку.
Ее мозг закипал, переваливая красную черту на термометре. Это не со злости: она правда не осознавала, что он обожжется. Просто слова подобрал дурные. Не подходящие.

Мэтт даже одеяло повыше натянул, почти до самого носа, чтобы комично высунуть из-под материи только глаза и хлопать ими непонимающе. Но не смог. Он просто натянул и смотрел, не отводя взгляда за Николь, ревность из которой сочилась и чуть ли не капала на его кровать. Для уверенности он даже отодвинулся от девушки, потому что почти ожидал, что она перевернет тарелку на него, и будет он, такой взрослый и сильный, визжать как недорезанная свинья и, не обращая внимание на переломы, носиться по комнате и остужаться.
- А можно я не буду ее брать? - совсем как ребенок попросил американец, переводя опасающийся взгляд с Николь на тарелку и обратно. Нет-нет, она же не специально ее так перегрела, правда? Не хочет привязать его к кровати, совсем больного и немощного, и делать вид, что заботится.
Мэтт еще немного отодвинулся, лежа уже почти на крае кровати. В полуметре от Николь. И все еще косился на тарелку.
- Ну, пожалуйста, можно не буду? - наверное, он еще и кривлялся, стараясь отвлечь девушку от нехороших мыслей о своей семье. - Ты ее поставь, я поем! Присядь лучше! Да-да, вот сюда присядь, - похлопал по месту на кровати. И глазами.

Кажется, без ментальной магии Мэтью превратился в инвалида по общению: он не улавливал ее настроя. Опустив голову, суетливо бегая взглядом по комнате, девушка искала, за что зацепиться, о чем начать разговор. А тут он дурачился с супом – и так ненатурально, что ей становилось дурно. Лоб вот испариной покрылся… Он мог прямо сказать ей: атас, закипело уже, не перенапрягайся! – а так она только продолжала сердиться, полностью игнорируя свое состояние. Не понимала, что еще пара градусов - кровь загустевать начнет в венах.
Пламя – штука опасная, пусть маги огня и играют с ним в шарады. Когда чистая Манипура покрывается чернью зависти, когда вместо праведной ярости или теплящегося в душе умиротворения в чакру просачивается яд отравляющего человеческое существо загнивания, есть опасность не усмирить внутренний огонь. И тогда в колонках газет появляются загадочные истории о сгорании людей изнутри за считанные мгновения, смехотворные фото с мешками угля в нетронутой, будто опосля надетой на них одеждой, недоумевающие комментарии очевидцев. И возможно, Николь была на кромке, и даже об этом не подозревала.
Она недоуменно посмотрела на него, собрав складочкой брови, чуть не рявкнула, мол, что как маленький, я ухаживать не подписывалась, ударила о стол тарелкой и села на предложенное место, стараясь не смотреть на американца. И это были не трудные дни! Просто личные вещи… надо прятать получше.

С силой долбанула тарелкой о тумбочку. Мэтт закатил глаза. Какой она все-таки ребенок.
Он еще мог бы понять, если она так закипала, увидев ее со старшей дочерью его соседки, к которой он периодически заглядывал. Вот да, эту ревность он бы мог понять. Но так закипать, взглянув на фотографию... Во-первых, он совершенно не подозревал, что эта китаянка будет его раздевать, а тем более шарить по карманам. Во-вторых, его личные вещи - это е.г.о. личные вещи, и, что-то где-то увидав, в последнюю очередь стоит так эмоционально воспринимать. Да, у Мэтью было прошлое, и это само собой разумеющееся. Ему не четырнадцать, чтобы полными надежд глазами смотреть в будущее, хотя и не семьдесят, чтобы пускать скупые слезы из тусклых глаз, вспоминая прошлое. Но примерно так он, наверное, и делал. Похоронил себя много лет назад, и теперь шляется по миру холодным, загнившим, и пугает нормальных людей.
Николь, усевшаяся рядом, была горячая. Он это чувствовал даже через одеяло, хотя отодвинулся почти на самый край. Да и в самой комнате уже распространялись не самые приятные запахи тлеющих мельчайших частичек пыли, залетевших в окно. Он положил руку на ее плечо, хотел успокоить, и с шипением втянул в себя воздух. Вот зараза! Глянул на руку - ничего страшного, пройдет быстро.
- Никки... - осторожно начал он, еще раз пробуя до нее дотронуться. В комнате становилось жарко. Она воздух собой разогревала! Он вспотел под перевязью еще больше, чем во время бреда, сжал зубы и снова потянулся к ее руке, на этот раз, стараясь не кривиться, сжимая ее пальчики в ладони. - Никки, глупенькая... Все прошло уже. Все уже давно прошло.

Никки даже не дернулась. Ей становилось плохо, и она вяло реагировала на происходящее. Эти дни прошли в ужасном напряжении, и из-за кого? – конечно, вот он, лежит здесь и прижимает к сердцу ЛЮБИМУЮ фотографию. Ее отталкивает: вытаскивает из передряг, заботливо вырывает из рук сигаретки, следит чтоб блюла неписаные законы сохранения чести от домоганий – понятно, не дозаботился о своей дочке, переключился вот на чужую. Она посмотрела на его руку, не замечая, что он зубами скрежещет от боли… «Ты не мой папка, Мэтт! Мне не нужен папка!» - вяло дернула плечом, сбрасывая руку, но она осталась, как приваренная.
- Да я не думаю об этом. Все в порядке. – только вот сама будто забыла, что он лучше ее видит даже самые глубокие, не осознаваемые мысли, а эти прям вертелись на поверхности.
Потом она как в тумане попыталась встать – и вдруг пол покачнулся под ногами. Перестала чувствовать свое тело, вернее, ощущала, будто стоит еще, просто как-то неровно, а на самом деле оседала. Это не беда, это от температуры, ей прилечь на пару минут… да хотя бы на пол.
Все ведь хорошо: душа борется с заразными мыслями. Не хочет как женщину… Не воспринимает, как женщину… Нелюбимая.

Какая горячая... Будто к сковороде приложился рукой и, по-глупости, не убирает руку. Наверное, Мэтт был мазохистом, потому что из-за этой китаянки все время попадал в какие-то дебильные ситуации, в которых все время что-то ломал, протыкал или терпел. Вот сейчас он едва терпел ее прикосновения. Но она что-то пролепетала, - готов поклясться, она сама бы не разобралась, что именно! - и встала. Ее пальчики выскользнули из его руки, боль едва ли утихала. Хам наморщил нос, разглядывая свою ладонь. Мда, еще одна перевязь с новыми дурно пахнущими мазями.
Мэтт обернулся как раз вовремя: когда у девушки начали подкашиваться ноги и закрываться глаза. Вот опять - ее начало кренить на бок, причем стремительно, и ему, кое-как справляясь с собственной болью пришлось хватать падающее тело, чтобы оно не ударилось ни о чего затылком. Прикосновение к Николь вызвано новую радость ожогов. Благо, девушка, наверное, не слышала - американец взвыл. Не такая уж она и маленькая, чтобы вот так просто падать на руки достаточно раненому мужчине, да к тому же еще и горячая, будто печь. Личный радиатор, вашу мать.
В общем и целом, он схватил-то ее вовремя, но размышлять о том, как бы ее положить поправильнее долго все равно не мог, поэтому выбрал, как удобнее - поперек. Поморщился, посмотрел на свои руки...
"Никогда больше не буду у нее лечиться," - убежденно констатировал американец, - только травм больше...
Хаммер предвзято осмотрел комнату на предмет водосодержащих сосудов - ваза, какой-то стакан... видимо, ему принесли, чтобы он, очнувшись, выпил. А он, черт возьми, очнувшись возится с излишне ревнивым ребенком! Заглянул под кровать - пустой таз. Вынырнул из-под кровати, решив для себя, что не хочет знать, для каких целей сия посудина была туда запрятана, и вздохнул. Ладно, нет воды, будем дедовскими способами...
Мэтт оглядел девушку, обернул свои пальцы какой-то материей и, придерживая девушку за плечи, стянул с нее свитер, какую-то футболку, отпустил... Сделал вид, что не смотрит. Для себя сделал вид, потому что больше не для кого. Снова кривясь - впрочем, она уже остывала... Господи, да что я такое говорю?! Просто успокаивалась! - положил девушку поудобнее. И, все же не придумав ничего лучше, опустил тряпку в стакан, уложил Николь на лоб и стал обрызгивать девушку водичкой.

Ее лобик хмурился. Остывал, горячий, злоба немного отхлынула. Девочка даже задышала ровнее: такая невинная, нежная, мягкая. Губы беспокойно дернулись, словно недовольные чем-то, промямлила что-то под его ладонью. Мэтт гладил ее. Громадная лапища на лбу. От солнца заслонял: им было жарко, да, как в большой пустыне. Капельки пота по щекам, а хотелось капель дождя. Она застонала, выныривая, открыла глаза – и закрыла.
Не пустыня. Стоит, горячий, распаленный, - она голая почти, под ним, - и так приятно гладит, смотрит обеспокоенно. Женатый мужчина. Оторванный от семьи мужчина. Что ты забыл в этих краях Китая, у девочки, которая старше твоей умершей дочки… Умершей? Откуда это? Никки вдохнула удушливый воздух, обняла его руку: она все понимает.
Но она не сочувствовала. Словно червоточинка появилась в сердечке, где-то выпал из души кусочек: прижгла, и больше не замечала оторванной конечности. Как собака, виновато хвостом виляла: господин, ты прости, что тебе досталась калека. А он голый был… голый… весь почти, сильный и голый.
И как всегда не вовремя в ней снова возникло дрожащее чувство. Она гладила его руку пальчиком, нагую себя немного смущалась, глаза открывать не хотела. Николь уже знала, что будет, хватило прежнего опыта: психанет и уйдет, чтоб не искушаться. А она не ударила его, когда губ коснулся, она ведь еще сильнее припала. Читает? Ударит ее по щеке, чтоб не делала глупостей больше? Дочка, или женщина все же?

Снял со лба мокрую тряпку, перевернул и снова плюхнул.
Не смотрел. Честно говорю - не смотрел. Вообще ни-ни. Ребенок же совсем! Мэтт только и делал, что мочил и переворачивал тряпку на лбу девушки, обеспокоенно рассматривал выражение лица, дергающиеся веки и аккуратно (конечно же, как всегда, по-отечески) убирал со лба вьющиеся мокрые волосы. Знаете, она, когда молчит, вообще ангел! Никки застонала, Хам наклонился над ней и долго смотрел в лицо, не моргая. Думал, что она издевается, издавая такие звуки. Привыкла, что заботится, когда ей плохо, и теперь давит на это. Но Николь не издевалась.
Вдруг открыла глаза, посмотрела на него. И закрыла, будто даже испуганно. А вот когда она его, всего такого немощного раздевала, чтобы мазью извазюкать, ей тоже страшно было?
- Эээй... - по-доброму так улыбнулся, и едва не отпрянул, когда она начала поглаживать ему руку. Думал, что еще горячая, и точно решила его покалечить, но, вроде как, все нормализовалось. По крайней мере он больше не сравнивал ее с раскаленной сковородой. Температура лишь слегка превышала норму.
Мэтью хотел поймать ее взгляд, узнать, о чем же думает, но она будто специально закрыла глаза. И действия ее были какими-то извиняющимися. Американец держался, правда хмурился.
Вроде бы, сам буквально (а, кстати, как давно это было?) недавно тянулся к ней. Оправдывался, что даже если треснет, он все равно в обмороке. А когда она начинала то же самое, он почему-то шугался ее.
- Эй, Никки... Ты как?

«Значит, дочка.» - и все, с выдохом поставила точку на переживаниях, подобрала собственную руку, прикрыла грудь, отползла, садясь, оперлась на локоть. Взгляд сделала такой, на себя-на него, с вызовом, расстояние увеличивающий: ты чего вообще смотришь? Выбирай уж, или так, или так. Небось, спроси про любовь – снова замнется или слезет с вопроса, а то и вовсе скажет «не знаю». Что может быть мерзопакостнее нерешительного мужчины? Только девушка, которая делает вид, что все понимает.
- Порядок, – сиплым голосом, потому что сошел на нет. – Дай я оденусь. – и отстранила его ладошкой, мягко, чтоб не бить по груди больно.
Следующую минуту она одевалась, спешно и не соблазнительно, стараясь не глядеть на него. Она сравнивала себя с другими девочками: а что, мы все живем не без оглядки. У них были парни. И в шестнадцать, и в пятнадцать, и даже в четырнадцать. Николь всегда казалось, что они дуры. Что ей никогда не будет интересно встречаться с Чуань Ши, потому что он жил на соседней улице и она знала его много лет, читай – как облупленного. И вообще деревенские парни… бесперспективны.
Она поправила горлышко свитера, слегка подкасала длинный рукав.
Наверное, никто раньше просто не проявлял к ней столько внимания, не пытался заботиться. Еще год – и она станет взрослой, сможет уехать в город, найти приличную работу на фабрике, сменить окружение. Там обязательно будет парень – молоденький, не обремененный прошлым, она ему подмигнет – и он станет ухаживать за ней. Да, как-то так.
- Прости меня, пожалуйста. – пролепетала, забрала мокрую майку, перекинула через плечо. Уходить собралась. – Я вернусь с чаем. Поешь. Поговорим о том, куда тебя отправить лечить.
И направилась к выходу. Совершенно спокойная и безмятежная. Почти как раньше.