Комната Джильди Рейса

Небольшая светлая комната с отдельным выходом на веранду. Напротив входа стоит низкий столик, вокруг него расстелены циновки. В углу – тумба с умывальником и небольшая полочка. У противоположной стены – комод. За ширмой из сезаля на полу расстелена циновка для сна, на которой сложен матрас и постельное белье. В комнате есть несколько светильников из рисовой бумаги. На окнах – легкие светлые шторы, каменный пол застелен домотканым ковром, чтобы ночью не было холодно ходить босиком. У входа стоит вешалка, на стене – несколько крючков.

---------------

Откуда вечно берется столько хлама? Вопрос, не имеющий ответа... Джильди прошелся по комнате, перетрогав все предметы по очереди. Ничего ненужного не обнаружилось - напротив, все вещи прямо-таки кричали о своей исключительной важности. Тогда куда пропадает свободное место? Загадка... И куда вечно прячется бумага? Полжизни за лист бумаги и огрызок карандаша... Карандаш нашелся. И бумага нашлась. Ну просто графоманский рай. Интересно, как он будет называть эту комнату, когда бумага в один прекрасный день не найдется...

Дрожу на кончике пера
И терпеливо жду, когда
Мой автор наконец меня напишет.
Застыну в круглых буквах я,
И на бумаге тень моя
Пойдет по славных подвигов страницам.
Так робки первые шаги,
И в строчках вязнут сапоги –
Меня мой автор пишет неумело,
Меняет часто все слова,
От мыслей кругом голова,
И он по главам вдаль идет несмело.
Но вот волна последних строк,
Моих деяний кончен срок,
И тает где-то вдалеке мой автор.
Он написал меня, как мог,
И я шагнул через порог…

Написав все эти строчки на листе, Джильди нахмурился и, кусая кончик карандаша, пару раз перечитал свое творение. О том, что такое ровная строчка, португалец знал только понаслышке - строки шли какими-то зигзагами и буквы вылезали из них куда хотели. И это при неожиданно красивом почерке. Хм, тяжелый случай. Сойдет, решил Джильди - и решительно налепил листок на стену. Хорошо бы места хватило надолго... а иначе буде очень печально...

Чего в долгий ящик-то откладывать? Обросшие заметками стенки комнаты - это же прелестно! И стены комнаты Джильди украшал уже второй листок. Налепленный, правда, не рядом с первым, не напротив и даже не по диагонали - а почему-то по случайным образом выбранной хорде. Сам португалец мотался по комнате из угла в угол, яростно кусая ни в чем не повинный карандаш. На листке уже было с десяток строчек - и к окончанию одной из них упорно не подбиралась рифма - а если и подбиралась, то никоим образом не вписывалась в стихотворение. Наказание, да и только. Причем Джильди подозревал, что наиболее вероятный вариант развития событий таков: он промучается до отбоя, после отбоя еще часика два-три будет глухо маяться, а когда соберется спать - явится Эшу Ижелу - нет, вот тебе рифма, которую ты так долго искал! Пиши, в гробу отоспишься! Да, это же так важно... ой, секундочку...

Вот она, рифма несчастная! Ну елки-палки... Джильди одним большим прыжком метнулся к листку через всю комнату и принялся яростно на нем строчить. Как обычно, буквы выпрыгивали из строчек куда хотели. Нет, на этот раз даже как-то больше обычного. Но дело уже пошло бодрее, таких глобальных патовых ситуаций больше не возникало, и строчек на листе все прибавлялось. Минут через двадцать Джильди уверенно поставил последнюю точку, ломая грифель карандаша, и, наклонив голову набок, критически оглядел собственное творение.

На Земле он однажды очнется один,
Проскользнув сквозь столетья, миры и пространства.
Не вскочить на коня средь потоков машин,
В суете городов не сыскать постоянства...
Увядание листьев в фабричном дыму,
Отраженное вечность назад палантиром -
Жизни памятка той, где прошел он войну,
Где когда-то прозвали его Митрандиром.
Митрандир, оглянись! Где остались друзья?
Там, где Гондора стройные белые башни...
И в потоке недель дела нет до тебя
Тем, кому в этой жизни уж мало что важно.
Под сугробами выжив, за солнцем вослед
По весне зацветает вновь Белое Древо -
Только в мире ином, где тебя больше нет,
Где когда-то ты звался Гэндальфом Серым.
Преломление ног, преломление рук
И сплетение тел никому здесь не ново.
Каждым утром толпы многоногий паук
Хищно бьется в метро, под землей, в переходах.
Странник в сером плаще здесь навечно ничей,
Опираясь на посох, к закату стремится.
Нынче солнце - для странника в сером плаще,
Он уходит в закат, чтобы там раствориться...

- Бред спятившего толкиниста, - проворчал Джильди. Стоило маяться, право слово! Но сдирать листок со стенки было жалко - а то будет вообще совсем непонятно, для чего маялся. Португалец ограничился тем, что повторил свою сентенцию, крупными буквами начертив под стихотворением: Бред спятившего толкиниста. Будем надеяться, те, кому надо, увидят это предупреждение...

Ему книги в руки давать нельзя. Это Джильди усвоил еще с детства. Но ничего с собой поделать не мог. А окружающие как-то не спешили войти в его положение и перекрыть доступ к волшебной печатной продукции... И чем дальше, тем хуже становилось положение. Ну да, зрение. Португалец его планомерно ухудшал. Посадит же когда-нибудь... Но горбатого исправит исключительно могила, пара самопинков или самощипков не помогут.

На сей раз парню в руки попалась "Песнь о Роланде". Сочащийся героизмом эпос, о да. Джильди даже сам толком не понял, что его зацепило - то ли сюжет, то ли один из персонажей, то ли рифмовка, то ли звучание, то ли вообще какие-то случайные слова... Тайна, покрытая мраком. В любом случае результат был один - новый лист бумаги на стене, наспех заточенный карандаш и метания по комнате в поисках нужных слов. Так карандаш закончится очень быстро. Если им просто писать, все бы было еще ничего. Даже терпимо, если его время от времени ломать. Но когда его еще и поглощают в процессе работы - так несчастная письменная принадлежность долго не протянет. Хоть на этот раз-то его хватит? О да, с лихвой. Даже на следующий раз чуть-чуть осталось. И что-нибудь написать, и чего-нибудь погрызть... Вслух Джильди читать получившееся не стал - не будем ораторствовать, чай, не на митинге - но на всякий пожарный случай пробежался взглядом по строчкам, проверяя на наличие разных мелких косяков:

В рассвет уходит войско короля,
Сомкнул над нами скалы Ронсеваль.
Чужая и враждебная земля
На битву стали кличет Дюрандаль.
Я говорю: «Как зря стыдитесь вы!
Здесь полчища врагов, о мой собрат!
Король разбить сумеет сарацин,
Трубите ж в рог, прекрасный граф Роланд!»
Но под забралом сомкнуты уста,
В руках твоих не рог, а Дюрандаль.
Ты молвишь мне: «Не стану Карла звать.
Запомнит эту битву Ронсеваль!»
Волна с волной схлестнулись меж камней,
Копье в моих ломается руках...
Сжимаю вороненый Альтеклер –
Я верю, бой за нами! Монжуа!...
«Но вы же знали все? Слова к чему?
О гордый, о бесстрашный мой собрат!
О чем вы размышляли, почему
Вы не трубили в рог, о граф Роланд?»
По рукоять уж красен Дюрандаль –
Но словно нет потерь у сарацин.
Могилой нашей станет Ронсеваль...
В броню впиваясь меж стальных пластин,
Меня насквозь пронзая, на груди
Копье легко взрезает мой доспех...
Прекрасный граф Роланд, прощай, не жди!...
Едва простившись, падаю в рассвет...

Не шедевр. Ни единого разу. Не стоит ломать копья, доказывая гениальность этой каляки-маляки. Но право на жизнь имеет. Вполне. Хоть и написано, фигурально выражаясь, на коленке. Оставим висеть на всеобщем обозрении - если кто-нибудь, конечно, пожелает обозреть...

Какое-то сегодня настроение было печальное... Непривычно печальное... И стихи выходили ему под стать. Печальные и депрессивные. Несчастному карандашу сегодня доставалось сегодня больше чем обычно - Джильди весь его изгрыз, отчаянно пытаясь выправить заваливающееся куда-то совершенно не туда стихотворение. Но с каждой строчкой становилось только хуже. Все грустнее и грустнее. Непонятная обреченность, которую португалец чувствовал в каждой строке, бесила. Раздражала. Зверски злила. Но сделать так ничего и не получалось, разве что древесины наесться. Что, понятное дело, не помогало.

Промучавшись около получаса, Джильди решил пустить все на самотек. Пусть стихотворение плывет туда, куда ему плывется. Поглядим, где пришвартуется и можно ли оттуда выгрести на какую-нибудь более-менее радостную почву. После принятия такого решения дело пошло бодрее. Строчек прибавлялось, грусти и безнадежности тоже прибавлялось. Минут через пятнадцать дело стало совсем плохо. И не исправлялось вообще никак. Даже поглощение древесины в безумных количествах не спасало. Пострадав еще минут пятнадцать, Джильди безжалостно прошелся по написанным строчкам карандашом, переправляя половину - и в итоге сумел набросать что-то, что даже смахивало на радостный конец.

Встречает - станция "Привет".
Ты пышных слов не говори,
Мы незнакомы много лет,
И нет предчувствия внутри.
Что дальше? Станций череда
Дальнейших сердце в клочья рвет,
Кусочек - каждому отдать,
Не обделяя никого.
"Скучаю" - станция одной
Тоски, густеющей, как мед -
Скорей покинуть бы ее
И новый начинать полет.
Быть может, станция "Люблю" -
И призмы странное стекло,
В котором столько слез пролью,
Но буду счастлив все равно?
Вдруг станет - станция "Прости",
Оставит горечь на губах
И, до конца не дав дойти,
Ведет на станцию "Прощай"...
Но, как ни быстро тает след,
Забыть о прошлом не спеши:
Нас встретит станция "Привет" -
Ты горьких слов не говори...

Депрессивные стихи. Причем даже не в квадрате, а в какой-то зашкаливающей степени. Даже и переписанная концовка не спасает. Такое надо осенью писать, под грустный шум дождя за окном. Ну все у Джильди не как у людей, да что же это такое...

А сегодня получался какой-то бред. От первой до последней строчки. Ну, может, чуть меньше. Но бреда подавляющее большинство. Его за это стихотворение проклянут. Ну или по ушам надают. Как минимум. Но уже ничего не сделать. Это бред, и он гордо украшает стену комнаты. И будет висеть. Сегодня, завтра, послезавтра - все время. Раз уж написал - ну осталось только позориться. И позориться он будет. Гордо. На весь монастырь. Не затыкайте пальцем вербальный фонтан. Не мешайте бредить.

Ты музам больше не жена:
Союза шаткого отныне
Ты не участница. Остынет
Тобой забытая строка...
Продолжить тщетную борьбу
Я остаюсь, один, как прежде -
Покуда за дождями между
Упрямых строк не пропаду...
Финал печальный? Нет, ничуть.
Смириться с мыслью этой просто.
Не нужен буду, как апостроф,
На волю не пускай слезу -
Причина этих слез смешна...
А ты отныне на свободе,
Знакомство наше на исходе.
Ты музам - больше не жена.

Нет, все-таки оно какое-то кривое... Странное... И еще мешок подобных эпитетов. Бред же. Ну и пусть. Зато свой бред. Собственный. Даже родной. Пусть висит. На всеобщем обозрении.

Жизнь однозначно налаживалась. Потихонечку так. Медленно, но верно. А стихи точно так же уезжали ну совсем не в ту степь. Тоже медленно, но верно. Ну просто истекали печалью. На рабоче-крестьянском это, наверное, называется звучным словом "депресняк". Вот только депресняка у Джильди не было. Совсем. А грустные стихи были. Только они и были. Что же за наказание такое... От карандаша остался уже совсем какой-то жалкий огрызок. Надо будет новым разжиться, что ли... Ну не кровью же на стенах стихи выводить. Хотя такое оформление, наверное, подошло бы им больше...

Северный ветер, твоя неправда!
Рвешь ты мое на волокна сердце...
Хочется верить, что риск - оправдан,
Хочется верить, что - лжешь ты, ветер!
Скажешь, я бедный слепец наивный?
Скажешь, не видел обмана сети?
Я не смотрел... Так хотя бы мнимый
Образ надежды оставь мне, ветер!
Северный ветер, твоя неправда...
Песни твои не дают согреться...
Только - мои города взрываешь,
Только на воздух взлетает - сердце...

Очередное беспочвенное стихотворение в галерее бреда. Просьба любить и не жаловаться. Тем более что жалобы все равно не помогут. Это стихотворение уже гордо заняло свое место на стене. Каким бы депрессивным безосновательным бредом оно не было. Точка. Пойти, что ли, на карандашик кого-нибудь ограбить...

Ловим волну, пока она есть! Счастье... Нахлынуло... Сегодня даже сочинялось что-то не очень грустное. Даже более-менее жизнеутверждающее. Зато длинное и нудное. А ну и пусть. Зато не такое грустное, как остальные. А это уже дорогого стоит. В итоге - очередной листок на стене. Как всегда, буквы лезут куда им больше нравится. Выше, ниже, правее, левее - вот, здесь даже вообще на соседнюю строчку заехали - в общем, куда угодно, кроме отведенных им строк. Интересная какая-то специфика почерка... на каллиграфию, что ли, походить, а то самого уже раздражает...

Такие простые волшебные вещи -
Как будто за каждой скрываются ширмой,
Сказать было б смело, что жить с ними легче -
Но прошлое кажется скучным и мирным...
А здесь - все не в лад, невпопад и некстати,
Забавно, нелепо - волшебно... И тем
Мне мило. Начну - может, кто-то подхватит
И гимну угаснуть не даст в пустоте.
А может, из гимна получится песня?
Ее бы сыграть перебором лиричным
И спеть - так, чтоб голосу стало бы тесно
Меж ребер, к прекрасному столь безразличных...
И петь! Мимо нот, мимо текста - неважно!
Пускай покрывается сеткою трещин
За стенами Храма весь мир... Нам не страшно,
Ведь с нами - простые волшебные вещи...

По сравнению со всеми предыдущими стихами - фейерверк радости. Хотя опять же, можно было бы и что-нибудь более оптимистичное сотворить. Что ж все никак не выходит-то, а? С другой стороны - есть к чему стремиться. Комната пока похожа не на стихомир, а на комнату с несколькими случайными заметками на стенах. Да тебе, Джильди Рейс, еще трудиться и трудиться... А ну-ка быстро - карандаш в зубы!

Мда уж... Не было заботы - решил развлечься... Теперь чем бы Джильди не занимался - мысли неизменно съезжали на треклятое гадание, которое он взялся провести для всех желающих. Хотел ведь отказаться - но Уля так просила, так упрашивала... Рейс не то что прогнулся - пополам переломился. С громким треском. Теперь даже стихи писал о чем-то таком потустороннем и жутком. Аж у самого мурашки по коже. Но старый добрый принцип, велящий Джильди не сдирать со стены даже самые позорные стихотворения, все еще был в силе. Вот и висело тут теперь...

Если боги молчат,
Если зов они больше не слышат,
Не сорвется ни слова
С холодных их каменных уст -
Значит, был я неправ
В том, как жил и стремился все выше,
И раскатами грома
Мне грозы немилость несут.
Значит, время менять
Свою жизнь, словно стол для макао,
Выбирая партнеров
Других и другой разворот.
Значит, время решать,
Что за карты тебе уж не пара,
Сделать ставку немного
Поменьше на этот заход.
Если станешь ты вдруг
Очень хрупким, как будто стеклянным,
И закутает сердце
Удушливой тканью печаль -
Жизнь вот-вот ты свою
Проиграешь, как партию в нарды...
Так услышать умей
Тишину - когда боги молчат...

Висело и пугало. Запугивало. Самому себе бы не напредсказывать... чего не надо... Лично Джильди пока не доводилось услышать эту пресловутую тишину молчания богов. И хорошо бы и дальше никогда ее не слышать...

Вот кто его под руку пихал, а? Никто. За исключением собственной дури, никто. Но дурь была вполне себе активная, пихучая... И требовала триптиха. На кой черт - непонятно. Но требовала. Пришлось ей уступить, прицепить на стену три чистых листа - и вперед и с песней, ловить этот несчастный гипотетический триптих. А тот не ловился. Весьма профессионально ускользал. Терпение и труд, говорят, мозги перетрут... может, оно и правда? Но Джильди за свои мозги не очень боялся. Да и вообще относился к ним несколько наплевательски...

Наконец там что-то такое стало вырисовываться. Про траву и прочие радости. А еще почему-то от лица девушки. Вот последнее вообще временно отправило Джильди в нокаут. Он только тупо пялился на листок и пытался понять - а как это оно так получилось, интересно было бы знать... Ну что уж поделаешь, получилось и получилось... Надо добивать... Ошалело перемещаясь по комнате, натыкаясь на предметы и тихо косея от неожиданно офигительной степени собственной шизы, Джильди кое-как довел первую часть триптиха до более-менее логичного конца:

Если сердце мое прорастет сквозь скалу,
Если камни отступят пред ним -
Я босая к тебе по углям побегу...
Но в глазах твоих сумрак застыл.
Там, под толщею льда, ты отныне не мой
И теряешь ты солнечный свет,
Свежий ветер и моря соленый прибой,
И тебе словно тысячи лет...
Темный лед твоих глаз, темный бархат волос,
Многоцветное пламя шарфа -
Милый образ, далекий за пологом гроз,
Я боюсь позабыть навсегда.
Только злая Судьба и бывает права
В нашем мире несбывшихся грез...
Я одна, ты один; прорастает трава
Сквозь безумное сердце мое...

Хм, офигительно тяжелая форма шизы... Закончив писать, Джильди где стоял, там и упал, продолжая гипнотизировать свежеисписанный лист обалдевшим взглядом. Обдирать эту прелесть со стены было уже поздно - ну и как выплывать-то в итоге, а? Подскажите, люди добрые...

Хочешь не хочешь - а со своим офигительнейшим триптихом Джильди приходилось что-то решать. Два пустых листка на стене смотрелись потрясающе убого. И первая часть, состряпанная почему-то от женского лица, их не красила. Ну совершенно. Надо было чего-то решать, ой, надо было... Напаять чего-нибудь этакое, возвышенное, трагическое - плюс желательно не влезать еще раз в девчачью шкуру, Джильди и одного раза вполне хватило...

Верил в силу земного огня,
Верил слепо "люблю" твоему"...
Я ломал этот лед для тебя,
Знал, что мир без тебя не приму!
Словно факелом, сердцем своим
Освещал я дорогу к тебе,
Верно, был я безумен в тот миг,
Что так ярко и страстно горел!
Я искал тебя в огненном сне
И в холодных мирах наяву -
Ты забыла меня, и теперь
Я лишь призрак, уже не живу...
Я любил этот дикий обман!
Но теперь мой оборван полет -
Так зачем прорастает трава
Сквозь сгоревшее сердце мое?

Счастье-радость. Сочинил опять какую-то гадость. Ладно, согласен, утрирует - вторая часть, по мнению Джильди, вышла явно лучше первой. Если не считать всяких мелочей. Например, что размер он потерял. Напрочь. Утратил где-то по дороге, пока продирался сквозь дебри каких-то бешеных идей. Зашибись. И трава в концовке выползает с завидным постоянством. Ну что ж - это, в конце концов, ее полное право. Тогда пусть триптих называется "Трава" - и будем подгонять соответствующую концовку третьей части... которую пока вообще непонятно как и о чем писать...

Это - война. Желательно бы до победного конца. Триптих - он потому и триптих, что части в нем три. Пустой лист укоризненно смотрел на Джильди со стены - и надо было с ним уже в конце концов что-то решать. Вот только финал триптиха не вытягивался вообще ниоткуда и никаким образом. Рейс уже написал три или четыре разных варианта - и все забраковал. Ну вот не лепились они туда, хоть убейте... В общем, сегодня Джильди настроился на последний бой. Или справится с этим триптихом - или вообще откажется от этой идеи и постарается забыть все, как страшный сон...

Оперенье стрелы меж закрывшихся глаз,
Где сошлись полукружья бровей,
Мир - лишь только обрывки расплывчатых фраз,
Да лицо - с каждым мигом бледней...
Потеряли в пути и друзей, и себя,
Потеряли друг друга теперь,
Чтобы не остывать, мы сгорали, любя -
Да огонь наш - почти догорел.
Позабудут когда-нибудь наши слова
И сотрутся в веках голоса -
Только вечно зеленая, злая трава
Прорастает сквозь наши сердца...

Да быть не может. Невероятно. Отмучил наконец, да неужели? Немилосердно кусая карандаш, Джильди придирчиво перечитал собственное творение. А потом еще пару раз, для верности. Возмущаться вроде как не спешил - стало быть, победа! Все, точно время уйти на заслуженный отдых - если конечно, очередная строчка в ухо откуда-нибудь случайно не залетит и не пригонит обратно с карандашом наперевес...

Все, триптих кончился - и наступила полная свобода. Можно ваять что вздумается, а не привязываться к предыдущим стихам. И это же безумно здорово. Сегодня даже почти зубами по карандашу не проходился - несчастной письменной принадлежности и без того тяжко приходится. Строчки выскакивали одна за другой, легкие, подходящие друг к другу, вымучивать их не приходилось... Вот всегда бы так. Так нет же, завтра-послезавтра опять застой какой-нибудь несчастный наступит. Но сегодня все получалось просто на ура.

О, небо! Значит, я рискую
Своею собственной судьбой?
Но малодушно вновь рисую
Штрихами мыслей образ твой...
Не бойся! Не предам! Не веришь?...
Пугливой тенью ускользнешь -
Что мне осталось? Тушь на стенах,
Испепеленное перо,
Да странных снов переплетенья,
Слова, зажатые в горсти...
Растерзан я, убит смятеньем -
А ты постой... не уходи...
Решишься заглянуть, быть может,
Ты в темный омут волчьих глаз -
В пучине той, никем не прожит,
Надежды гибнущий рассказ.
Послушай... Гибнет без возврата
Ненастоящий тихий мир.
Мы были счастливы когда-то,
В эпоху чуждой нам Земли.
Мир сокрушительных иллюзий,
Закатный мир мечты моей...
Послушай... Надо мною будет
Вода лишь только холодней.
Послушай... Остывает сердце
Под нежной зеленью воды,
Не умереть - и не согреться...
А ты постой... не уходи...

Как обычно, стихи вышли не самые веселые. Но Джильди уже успел как-то с этим свыкнуться. Видимо, стиль у него такой - ну что же тут сделаешь, уж какой есть. Значит, в нем и надо работать. Вот как сейчас, например. Хорошее стихотворение вышло, Рейсу самому нравилось - а такое в последнее время очень и очень редко бывало...

Что-то пробило в последнее время на какую-то безнадежно-тоскливую, грустно-любовную тему... Капитально так причем пробило. Сплошным нескончаемым потоком. Джильди уже сам как-то побаивался того, что из-под карандаша выходило. Но исправно записывал. Поскольку пока что эти творения самому нравились. Даже больше, чем предыдущие. почему, интересно? Что, наконец-то откопал свою лирическую нишу и теперь активно ее обживает? Блеск. Ну просто блеск. Дальше ехать некуда. Лирик недоделанный, ну надо же...

Для тебя я дверь не открою...
Незабвенная! Не зови,
Слишком жгуч для меня порою
Настоящего яд в крови.
Слишком прошлое мне - не важно,
Слишком будущее - темно...
Застываю я в настоящем,
Ледяное его стекло
От себя уже не отпустит -
Сердце, вплавленное в него,
Истекает последней грустью
По тому, что не суждено...
Истекает последним счастьем,
Остывая в своей любви...
Даже взгляд твой над ним - не властен.
Незабвенная! Не зови...

При попытке разделить написанное на четверостишия Джильди сбился. А потом еще раз. И еще раз. Пришлось по старинке, карандашиком строчки считать и после каждой четвертой черточку рисовать. Ибо где-то каким-то волшебным образом то ли подсбил рифму, то ли еще что - в общем, какой-то косяк там в середине вышел. Ну и ладно, пусть будет. Рифма вроде как соблюдена, а то, что она там как-то неадекватно себя ведет - это уже дело десятое...

Сегодня стихи были совсем не такие. как обычно. Вместо плавных фраз - короткие, рваные строки. Словно бы больные... Непривычно печальные, безнадежные, короткие... Осень полным ходом, что ли? Депрессия и все такое? Неизвестно... В общем, висело теперь на стене что-то коротенькое, словно бы оборванное посередине дыхания. Оставляло неправильное, неверное ощущение незавершенности, недописанности - даже какой-то обреченности...

Я взлетаю? Едва ли.
Куда, к потолку?
Чтобы крылья ломались,
Согнувшись в дугу?
Я всплываю? Навряд ли.
Скорее, тону,
Захлебнувшись волнами,
Теперь - лишь ко дну.
Я сгораю? Зачем же?
Мне можно лишь тлеть
И, подернувшись пеплом,
Уж больше не греть.
Умираю?... Не стоит.
Скорее, живу.
Только сердце в ладони
Трепещет - кому?...

Вот так оно и оборвалось, это стихотворение. Непонятно на чем, непонятно, зачем было написано... Просто потому что оно захотело быть написанным, наверное. Другого объяснения у Джильди не было. У португальца вообще в этой области другого ответа на вопрос "зачем?" стандартно не было...