Что скрывает вода

- Мы скоро уедем, - сказал Сонгцэн. - Мой дом там, где рядом ты. В степи, в Линь Ян Шо, в Непале. Я надеюсь, что со мной ты будешь в безопасности.

Он понимал, что они не смогут быть рядом все время. Но хотя бы в ближайшие недели ему нужно было быть с Яшви, чтобы ей было спокойнее. Ей нужно было пережить то, что случилось.

- Яшви, я тебя люблю, - сказал Сонгцэн, глядя на девушку. - Тебя, а не то, что подумают другие, не то, что положено и не положено. Тебя, как самого близкого мне человека.

Он очень хотел, чтобы она могла увидеть себя его глазами. Но понимал, что ее взгляд был иным. И что ей не по себе после случившегося. Сонгцэн не говорил о том, что рад, что успел быстро ворваться в дом шакала, в понимании Яшви это бы означало, что успей тот больше, она стала бы хуже. А это было не так.

Яшви снова промолчала, глядя на свою чашку. В гэре было не жарко, но Яшви чувствовала себя так, словно ей нечем дышать, и хотелось выйти наружу, чтобы ощутить прохладный свежий вечерний ветер и убедиться, что вокруг нее - Лисы, ее родной клан, пусть разросшийся сейчас, но все же - те же самые Лисы, что и раньше. Которые приняли ее как одну из них, несмотря на то, что монгольской крови в ней уже меньше, чем непальской, что она не знала ни их языка, ни их культуры, и только чувствовала, что должна с ними уехать.

Она не могла с уверенностью сказать, что ее дом был там, где был Сонцгэн. Она считала, что ему проще - у него есть место, куда всегда можно возвращаться, тихая гавань, где его любят и ждут. У Яшви было чувство, что эту гавань у нее отобрали и снова бросили в открытое море, вынуждая искать себе новое место. Она не могла уже чувстовать себя в безопасности там, где были Шакалы. Степь вдруг стала ужасно негостеприимной, отталкивающей. Как будто ее уютную чистую нору, которую она с таким терпением и с такой любовью строила для себя, занял кто-то другой, более сильный и наглый.

- Я не могу через это переступить, - наконец сказала она. - Прости.

- Я не прошу, чтобы ты об этом забыла. Или чтобы сделала вид, что ничего не произошло, - сказал Сонгцэн. - Иначе это будет как будто я прошу тебя не обращать внимание на рану, из которой течёт кровь.

Он не знал, как правильнее себя вести сейчас, чтобы поддержать Яшви. Он не решался ее касаться, потому что не знал, как она это воспримет. Он не знал, какие его слова она готова услышать и принять, где найдутся те точки понимания, когда их картины мира снова начнут совпадать.

- Убить нойона шакалов мне было проще, чем понять, как тебе помочь. Чтобы ты не чувствовала себя грязной и виноватой, потому что это не так, - сказал Сонгцэн.

Это был трудный бой, в котором долго не было попятно, кто одержит верх, и принц Кобр с самого начала не был фаворитом. Но поступок шакала оставался в памяти дольше, чем сам виновник среди живых.

По сути, ничего страшного не случилось. Она цела, невредима и здорова. У нее ничего не болит, она физически сильна, не пострадала, не считая шеи и коленей, но внутри у нее словно пустыню выжгли, забыв затем засеять свежей травой. И от этого почти физически плохо, потому что Яшви не знала, куда ей деться. Она видела, что Сонгцэн старается ей помочь, но его попытки ни к чему не ведут, потому что она сама не знает, что хочет. Остаться одной, чтобы пожалели и сказали, что все будет хорошо, чтобы обняли или, наоборот, никогда ее больше не трогали, чтобы не признавались в любви - потому что становится стыдно от того, что она не может сейчас ответить тем же признанием. И отэтого чуство вины становится только сильнее.

Глаза жгло слезами, которые так и не пролились, потому что Яшви никогда не показывала своих слез кому бы то ни было. Она должна быть сильной, и сейчас, и потом, всегда. И жгло уже не только глаза, но и все внутри, как будто она целиком нырнула в жгучую крапиву и вся покрылась волдырями.

- Я не знаю, - повторила она с отчаянием. - Я не знаю, что мне делать. Я просто хочу уехать отсюда.

Если бы было возможно, она бы прямо сейчас начала седлать лошадей и рванула в дорогу, но и людям и коням нужно было отдохнуть перед завтрашним днем.

- Я начну собирать вещи, - возможно, если она будет делать хоть что-то, ей станет немного проще.

- Соберем утром, - сказал Сонгцэн. - Завтра далеко ехать, и нужно отдохнуть.

Он понимал, что Яшви хотела что-то делать, чтобы отвлечься. Но дорога верхом через степь длиной в несколько часов - это тяжелое испытание даже для подготовленных всадников. И пока была возможность выспаться в гэре, не стоило её упускать, как бы ни скребли на душе кошки.

Сонгцэн посмотрел в глаза Яшви, которые показались ему стеклянными. Будто боль и страх, которые она испытывала, она изо всех сил прятала под ледяной броней. Он вспомнил, что ему знакомо это чувство. Когда сложнее всего позволить себе эмоции, а никакие действия не помогают сбежать от внутренней боли.

За то время, что Сонгцэн бывал в Монголии, он успел немного выучить язык. Понимал не все, говорил с сильным акцентом, но знаний хватало, чтобы обходиться в повседневной жизни. Не раз слышал он и песню, которая когда-то въелась в его память в то время, когда он не понимал в ней ни слова. Ту, которую Яшви пела ему в день смерти Майи Тхакур. И сейчас он начал напевать те же слова, с трудом вспоминая их, возможно, путая произношение. Напевал и продолжал смотреть в глаза Яшви, пытаясь, чтобы сейчас она почувствовала то же, что позволила ощутить ему в тот день, оставшийся, казалось, в прошлой жизни.

Яшви взглянула на Сонгцэна, когда он сказал, что соберут вещи утром, но ничего ему не сказала. Она не могла сидеть на одном месте, когда одолевающие ее мысли становилсь навязчивее с каждой секундой. Теперь-то, наверное, она могла понять, почему Майя Тхакур предпочла сделать один единственный шаг из окна башни. Яшви не знала подлинно, что произошло, только по обрывистым слухам и том, что видела в давнем видении. И теперь уже никто не узнает правду, что было на самом деле, и что ощущала Майя в момент, когда перед ней стоял выбор без выбора.

Она не ожидала, что услышит знакомые напевы. Сильно искаженные акцентом, где с неправильным произношением, неверными окончаниями, но все равно легко узнаваемую песню, которую слышала и сама пела не раз, когда ей становилось особенно одиноко и когда она звала духов. Конечно, потом она выучила много других песен, самых разных, но эта оставалась для нее особенной. От нее рвалось сердце.

Яшви отвела взгляд, потому что ей казалось, что силуэт Сонгцэна начал расплываться, а глаза щипало, но она молчала все то время, пока песня не закончилась. Щеки были сырыми.

- Она называется "Пробуждение", - после сказала она. - И это песня-пожелание, чтобы всё и все в мире жили в единении и гармонии, думали и надеялись только о хорошем. Она очень монгольская.

Сонгцэн не отводил глаз от Яшви и заметил, когда на её щеках заблестели слезы. От этого ей должно было стать легче. Невозможно держать все в себе. Когда слишком больно, невыплаканные слезы становятся ядом, разъедающим все изнутри.

- Когда ты пела эту песню мне, мне стало легче, - сказал Сонгцэн.

Он был уверен, что она помнила, когда это произошло. Он не мог сказать, что забыл все то, что чувствовал в тот вечер. Воспоминания оставались рубцом, который уже не болел. И страхом, что что-то подобное может повториться. Из всех, кто в тот день был во дворце, Яшви была единственной, кому он доверял настолько, что мог позволить себе слезы при ней. Тогда Сонгцэну казалось, что она понимала его лучше него самого. Сейчас он надеялся, что она испытает хоть что-то подобное.

В тот день он не понимал ни слова, хотя то, что понял потом, и то, что рассказала Яшви сейчас, очень точно отзывалось в нем при воспоминании об эмоциях, с которыми была связана эта песня.

Яшви поспешила утереть щеки ладонью, потому что чувствовала себя неловко, когда разводила сырость при Сонгцэне. Да и вообще при ком бы то ни было. Ему, должно быть, неприятно видеть ее опухшее и покраснеевшее от слез лицо. Она и так-то была далека от стандартов непальских или монгольских красавиц, а тут еще и устроила потоп.

Она уже смирилась с тем, что воспоминания о Майе Тхакур, как бы Яшви не старалась не вспоминать о ней, будут незримо присутствовать между ними всю их жизнь. Как эта песня, которая уже прочно стала ассоциироваться не с колыбельной, что она пела когда-то детям, а с теми, кто уже ушел. Сейчас Яшви жалела, что когда-то спела ее Сонгцэну. Эту песню у нее тоже отняли, она уже не ее особенная, она принаджелит Майе Тхакур.

- Теперь она всегда будет напоминать о том дне, - сухо ответила Яшви, - и ассоциироваться с ней.

Глупо было обвинять в чем-то Сонгцэна, но Яшви уже не могла себя сдержать. Обида копилась в ней, и сейчас норовила выплеснуться наружу, на того, кто единственный оказался в этот момент рядом с ней. На кого выплескивать ее было ужасно нечестно.

- В том дне эта песня была единственным светлым моментом, - сказал Сонгцэн. - И ассоциируется с тобой.

Он очень ценил это воспоминание. Оно позволяло ему пережить остальное. В тот день он не думал о том, что когда-то Яшви станет его женой. Он видел в ней друга и единственного человека, которому в тот момент доверял. Хотя сейчас понимал, что то воспоминание было одним из решающих, когда он говорил со своим дедом о том, что на этот раз сам выберет себе невесту, даже если клану это не было выгодно.

- Я сожалею, что Асака уничтожил Сурикатов. Но Майя тебе не соперница. Мы с ней не были вместе, и я толком не знал её. Не сомневаюсь, что она была замечательной девушкой, но у меня не было возможности это узнать. Моя жена - ты. С тобой я просыпаюсь по утрам, тебя искал в мире духов, ради тебя воюю за лис, тебе могу честно сказать, когда мне страшно или я чего-то не знаю. Ты - та женщина, с которой я хочу прожить всю жизнь.

Яшви угрюмо замолчала. Она не считала себя такой уж прямо глупой, и ей хватало ума понимать, что обижаться на Сонгцэна не нужно, но иногда было сложно отделаться от мысли, что если бы Майя Тхакур не погибла от нападения людей Асаки, то Сонгцэн никогда бы не говорил ей эти слова. Потому что женщиной, с которой он бы хотел прожить жизнь, была бы Майя, а не Яшви. Яшви несколько по-иному относилась к умершим. Она знала, что некоторые из них могут вернуться. Не в мир живых, конечно, но в тот, где они задерживаются, когда их что-то привязывает.

- Когда я видела ее, после ее смерти, - это звучало бы странно для человека обычного, не знакомого с миром духов, но для Яшви это было все равно что встретиться с соедом вечером, чтобы обсудить новости, - она сказала, что отпускает тебя. Она сказала "Садхир-джи теперь твой". Она ушла, а я все еще не могу отпустить. Как будто на самом деле ты все еще принадлежишь ей, а она позволила мне быть с тобой рядом.

Иногда Яшви чувствовала себя так, что просто заменяет кого-то. Что недостойна быть рядом полноцено, что недостаточно хороша и на самом деле совсем не подходит Сонгцэну, потому что она не принцесса, не так воспитана, у нее не такое хорошее происхождение, и они слишком разные, чтобы понимать друг друга.

- И мне кажется, она всегда будет стоять между нами, - добавила Яшви.

Сонгцэн не видел ничего странного в словах Яшви, это были издержки жизни с шаманкой, для которой живые и мертвые не очень отличались.

- Я последний раз ее видел на погребальном костре, - сказал Сонгцэн. - И ни разу не чувствовал, чтобы она хотела связаться со мной потом.

Яшви знала, что небольшой опыт в шаманизме у него был, но при встречах с духами он всегда был ведомым: его будто силой затаскивали в мир мертвых, где он шёл туда, куда вели.

- Ты встречала ее душу после той встречи? - спросил Сонгцэн. - Я не приносил ей клятв, она знала меня не больше, чем я ее. Я думаю, в том и в этом мире у неё много людей ближе и важнее, чем я.

Он знал, что понимает в жизни после смерти слишком мало, чтобы знать что-то наверняка, Яшви разбиралась в этом куда лучше. И если с кем Майя и могла общаться, то это с ней.

Осознав, что Сонгцэн ее не понимает, Яшви покачала головой. Она не знала, как еще объяснить ему то, что ее волнует. Было вполне ожидаемо, что они имеют совершенно разное представление о том, что хотят сказать и как это делают духи. Ей не хватало слов описать все то, что она чувствовала сейчас, когда внутри скопились боль, обида, какое-то разочарование, страх, раздражение и непонятная нервозность, когда хочется, судорожно оглядываясь, бежать и куда-то прятаться, забиться в самую глубокую нору, переживая невнятную мелкую дрожь, как от нервного озноба.

- Мне не нужно встречать ее душу снова, чтобы чувствовать это. Она ушла. Но мне все еще кажется, что она здесь. Это не то, что есть на самом деле. Это то, что я чувствую.

Она знала, что дух Майи Тхакур покинул междумирье, чтобы уйти навсегда туда, куда уходят те, кого отпускают. Потому что она не была привязана, и она ушла после того, как сказала те последние слова. Они не стали якорем, чтобы держать ее здесь, сама Яшви держалась за эти слова непонятно почему. Слово пыталась сделать наоборот - ты мне отдаешь, но это не мой выбор, я хочу выбрать сама.

- Неважно, - признала наконец Яшви. - Я не могу объяснить.

- Решение быть вместе было твоим и моим, - сказал Сонгцэн. - И то, что происходит между нами, зависит от меня и от тебя.

Они уже говорили об этом. Линии судьбы, красные нити, предрешённость - это вероятности, а не то, что будет. Сонгцэн считал, что куда больше зависело от самих людей. От их умения слышать и понимать друг друга, от их готовности вкладываться в отношения и договариваться.

- Я не могу сказать, что ты чувствуешь неправильно, потому что чувства - это тоже реальность. Но я вижу, что между нами стоят твои боль, страх и стыд после того, что случилось с шакалом. И победить их мне сложнее, чем убить его самого, - сказал Сонгцэн.

Он думал о том, мог ли он что-то сделать для того, чтобы Яшви преодолела эти страхи, и чтобы она не думала о Майе, которой не было в их отношениях в реальности Сонгцэна.

Было невыносимо сидеть на одном месте, пытаться не смотреть на Сонгцэна, потому что было не по себе, и понимать, что они все так же не понимают друг друга. Дело было вовсе не в выборе. А в том, что она не могла перестать держать воспоминания о Майе Тхакур, чем причиняла себе боль. И, наверное, она делала это все же осознанно, как и ее решение уехать с Лисами подальше от принца, как решение стоять в холодной воде, от которой немели ноги и все тело, потому что это причиняло ей боль, которой она наказывала себя за что-то. Только не знала, за что именно. Или просто привыкла, что само ее существование должно быть поставлено ей в вину, и без этого чувства было как-то не так.

Яшви стала собирать тарелки и миски со стола, пиалы и чаши из-под супа и чая, чтобы это все вымыть и сложить в сундук, который утром заберет ее родня и увезет с собой.

- Я не знаю, Сонгцэн, - ответила Яшви. - Я не знаю, можно ли это вообще победить.

Сейчас ей мнилось, что ей станет легче, если они уедут из Монголии, но так она думала и тогда, когда мечтала уехать из деревни Шакалов. Они-то уехали, но легче ей стало лишь ненамного. И ее проблемы она все равно повезет за собой в Непал, их не оставишь просто так здесь, как вот эту тарелку или старую рубашку, которую нет смысла зашивать.