Признания

Юн слушал Яна, не перебивая. Он пытался переварить всю информацию, которая сейчас повергала его в ужас. Каждое слово сына было частью какого-то немыслимого кошмара, ещё страшнее было понимать, что все это – реальная жизнь их Яна, которого в это время искали и ждали. Среди всех догадок, где мог быть их с Цао сын, Юн не допускал и сотой доли того, что слышал сейчас. Он не знал, кого винить в произошедшем, и понимал, что упрекать Яна сейчас уже бесполезно – он уже многое осознал сам, и ему нужно выговориться, а не слушать. Юн представил, как восемнадцатилетний мальчишка сам себе вытаскивает пули, и сжал руку в кулак, поморщившись. Даже опытный хирург может не справиться с этим – нужна сверхчеловеческая способность терпеть боль, не говоря уже о нервах. И сейчас перед ним сидел уже взрослый Ян, спустя много лет после того, о чем он сейчас рассказывал, все также терпевший другую, не менее сильную боль. Стало понятно, почему он отмалчивался, почему просто замер, вместо того, чтобы кричать или плакать, что было бы понятно в сегодняшней ситуации. За его молчанием и пустым взглядом была ледяная стена, скрывавшая боль. Из-за неё он сейчас заговорил. Юн продолжал внимательно смотреть на сына, не перебивая его, чтобы не отвлечь от исповеди.

- Я даже не понимал, что у меня может быть другой выход. Мне нравилась красивая жизнь в Пекине, но меня пугало все остальное, на что нужно было ради этой красивой жизни идти. Мне платили – я работал. Водил по монгольским землям караваны девиц из Восточной Европы, которым там наврали, что они едут работать официантками или танцовщицами, а потом продали в бордели, следил за курьерами, перевозившими наркотики, один раз согласился работать на кантонского лунтао. Сначала нарвался в Гонконге, где в итоге перестрелял практически всю верхушку местной триады, а потом за это нарвался уже в Пекине, где мне объясняли, на кого я работаю. Не знаю, почему меня тогда так никто и не убил, просто везло, - Ян поморщился. – К тому времени я ещё и плотно сидел на кокаине. Мог не спать неделю, практически не бывал в нормальном состоянии, вообще ни черта не понимал, но упивался тем, как я несказанно крут. А потом мог сидеть часами у себя в квартире, сжавшись в углу, и проклинать вес мир, дожидаясь, когда меня поймают и расстреляют. Даже не могу сказать, были ли у меня тогда нормальные мысли, или только те, что вызваны сначала действием снега, а потом отходняком от него.

Те годы Ян помнил довольно смутно. Были отдельные яркие образы галлюцинаций, порой до сих пор всплывающие в ночных кошмарах. Он мог попытаться по памяти восстановить события того времени, но острее всего помнилось, как не удавалось то заснуть, то проснуться. Как три-четыре дня без сна становились лютой пыткой, от которой спасало уже только снотворное.

- Там было все – мы сутками могли сидеть под кокаином, устраивали немыслимые оргии, а в перерывах между ними продолжали работать на Цзин Вана. Я тогда вообще не воспринимал людей как что-то, имеющее смысл. Ей-богу, встретил бы сейчас того себя, убил бы на месте, потому что более отвратительное существо придумать сложно. К тому времени о Джокере уже слышали в правоохранительных органах, но у них никогда не было достаточных доказательств. Я был отморозком, которому можно было поручить любую работу – я не ел, не спал, только нюхал кокаин, иногда пил, и все остальное время зверел.

Говорят, кокаин не вызывает зависимость. Юн и прежде сомневался в том, что существуют наркотики, о которых можно сказать подобное, а в словах Яна не сомневался сейчас ни на минуту. И наркотиками можно было оправдать любое поведение – человек просто становится неадекватным. А Юн искал хоть какие-то оправдания, чтобы хоть частично понять поступки сына. Он мог лишь отчасти представить то, о чем сейчас говорил Ян. Всматривался в его лицо, будто пытался найти там подтверждения или опровержения его словам, пытался принять, что все это было в жизни его сына. Он стал обращать внимание на жаргон, который использовал Ян в своем рассказе. Подобные слова он слышал от него и раньше, но не придавал значения им, и только сейчас начал понимать что они – отпечаток прежней пекинской жизни. Многое вставало на свои места, но от этого не было проще понять и принять прошлое сына.

Юн все также молчал, просто слушая. Он боялся перебить Яна вопросами, зная, как ловко тот уходит от разговора. Вряд ли он хоть раз хоть кому-то столько о себе рассказывал, потому что по натуре не был доверчивым, а сегодня на этой кухне прозвучало столько чистосердечных признаний в расстрельных статья, что становилось страшно.

- В этот период я был в Фучжоу, - признался Ян, и по его голосу было слышно, что это признание ему далось тяжелее всех, что сегодня уже прозвучали. – По заданию Цзин Вана, ловили одного должника. Я видел свою школу, но я побоялся даже просто увидеть вас с мамой. В триаде все считали, что у меня никого нет – ни родственников, ни подруг, поэтому я был неуязвим и мог думать только о своей шкуре.

Ян вновь выпил водку, чуть поморщившись. Он понял, что, чем тяжелее признания, тем проще отвлечься на них. Сейчас он буквально выворачивал наизнанку душу, воспринимая это уже как необходимость. Отец молчал и слушал, Ян был ему за это благодарен – за молчание, за то, что пытается понять, за отсутствие вопросов.

- Я вернулся в Пекин и работал дальше. Потом меня серьезно ранила одна девица в борделе, которая на меня успела обозлиться. У меня врагов в Пекине было больше, чем там живет коренных пекинцев. Тогда снова повезло. А потом начались последствия от кокаина – я вообще ничего не чувствовал. Ни боли, когда ранили, ни вкусов, ни запахов, жизнь по телевизору. Пару раз были передозировки. На меня уже нападали свои за то, что я совершенно не контролировал свои поступки. Вот у амебы есть две психические функции – раздражимость и чувствительность. Я тогда был хуже амебы, у меня была только раздражимость. Я был опасен для своих и чужих, время от времени хотелось покончить с собой, но было страшно, - Лю ненадолго замолчал. – А потом я завязал с кокаином, в один момент, когда просто испугался. А в двадцать пять лет я сбежал из Пекина. Тогда одна девица сдалась в полицию, сдала меня. Как потом выяснилось, не только она. В итоге на меня было заведено уголовное дело на четырнадцать расстрельных статей. Вот так я и оказался на Тибете.

Слушать было все тяжелее. Сначала про Фучжоу, потом про рану. И вновь повод для удивления – Ян сам справился с зависимостью. Когда он сказал про четырнадцать расстрельных статей, Юн с ужасом посмотрел на сына, представив, что будет, если его поймают. Немыслимое число, и понятно, из-за чего он так долго бегал. Но ведь теперь у него есть дочь, что будет с ней, если прошлое Яна вновь всплывет? Знала ли Шири о том, с кем связала свою жизнь? Хотелось задать сотню вопросов. Юн выпил водку, затем наполнил обе пиалы.

- А что было дальше? – спросил он.

В двадцать пять лет Ян успел натворить столько, что неудивительно, как он теперь относится к своей жизни. Но он уже почти десять лет как уехал из Пекина, и его так и не смогли поймать за это время. Неужели все это время он бегает от милиции, прячется и ждет, когда его найдут?

- Потом семь лет я мотался по Тибету, встретил одного монаха, который учил меня кунг-фу. У меня было очень много времени подумать о том, как я жил в Пекине. Меня искали Цзин Ван и стражи порядка, мои портреты висели в каждом отделении милиции, и я ждал, кто первый меня поймает. А потом мастер пропал, и я попал в Линь Ян Шо. Там встретил Шири, - впервые за всю исповедь голос Яна чуть заметно дрогнул. – И в это время меня нашли люди лунтао. Я от них прятался, собирался ехать в Пекин, чтобы как-то во всем разобраться. Наши отношения с Шири начались с того, что я должен был уехать, а вместо этого задержался и переспал с ней. Её заметили, и ловили бы меня через неё, поэтому в Пекин мы поехали вместе. Там её похитили люди Цзин Вана, а она, чтобы дать мне возможность сбежать, прыгнула в пропасть. Я не сбежал, меня ранили. Оказалось, она выжила. Ещё и вытащила меня на себе. Сама вытащила пули, сама обработала раны, возилась, как с ребенком. Цзин Ван решил, что мы мертвы. Я отвез её в Линь Ян Шо и приехал к вам. Когда вернулся, она была при смерти. Меня не было восемьдесят два дня, она была беременна, и при этом ничего не ела и практически не спала, зато бегала от лекарей. Но считала дни, и верила, что я её не бросил. Не знаю, дождалась бы, если бы я на день позже приехал. То, что и она, и Лин, выжили – это было настоящим чудом. Я тогда впервые молился за год жизни в монастыре.

Сейчас по голосу Яна было слышно, что ему больно говорить, намного больнее, чем о грехах Пекина. Он сцепил руки в замок, чтобы не было видно, что они дрожат. Взгляд стал ещё более пустым, но голос – живым. Он сломал жизнь Шири, и не смог спасти её сегодня. Она была для него спасением, он для неё – проклятьем.

- А потом приехал её дядя. С двумя телохранителями и одной-единственной целью – убить меня. И был бы, черт возьми, тысячу раз прав. Но не убил, чтобы Шири не волновалась. Просто настоятельно посоветовал мне на ней жениться. А на свадьбу подарил мне свободу – по своим связям просто убрал уголовное дело на меня, будто прошлого в Пекине у меня просто не было. Когда Шири было шесть лет, её родителей убили, из родственников у неё был только граф Ириарте, который был готов на все ради неё. В какой-то момент он просто смирился со мной, потом сказал, что не жалеет о том, что не убил. Никто никогда не поймет, что сегодня произошло. Она была для меня всем, понимаешь? – в этот момент глаза Яна заметно заблестели. – Она мне говорила «я верю, ты хороший». Я! С четырнадцатью расстрельными статьями, с кучей крови на руках, преступник, наркоман и отморозок, которого боялись даже пекинские уголовники! Верила и доказала мне, что я могу быть другим. Родила мне Лин, когда рожала, сказала Шэн, принимавшей роды, чтобы, если что, та ребенка спасала. Она долгое время не знала обо мне ничего, что я тебе сейчас рассказал. Догадывалась, но не знала. Тесть знал все, у него было на меня такое досье, какого даже у полиции не было. А она просто верила, просто любила. В тот день, когда я в Пекин собирался уезжать, она сказала, что хочет снова меня живым увидеть. Когда меня в Пекине ранили, она уговорила меня выжить. Когда я ничего уже не видел, ничего толком не слышал, только боль и сковывающий холод, помню только её слова «открой глаза, Ян, открой». Всегда верила, что я буду рядом. Пап, я уверен, что и сегодня до последнего мгновения она верила в то, что я ей помогу, а меня там не было, - он опустил глаза и с силой зажмурился, борясь с подступившими слезами, из-за чего замолчал. – Прости, давай не будем больше говорить об этом хотя бы до понедельника? Не могу.

Ян допил рисовую водку и встал из-за стола. Было заметно, что его трясет – эмоции взяли верх, пробивая лед оцепенения, и вместе с ними приходила невыносимая боль. За ней не было видно будущего, не было веры в то, что когда-нибудь станет легче, не хотелось малодушно отказываться от этих чувств, потому что это стало бы предательством.

- Мне нужно побыть одному, - извиняясь, произнес Ян и вышел с кухни.