Сцена "Знакомство", дубль второй

В этот день Ломэхонгва дежурит в лазарете, помогая мастерам с целебными травами. Обычно такие дежурства, насколько знает индеанка, на две части не разбивают, а поручают ученику одним большим заданием: собрать травы в горах, потом принести их в лазарет и там разобрать в пучки и развесить. Но сегодня почему-то всё складывается вопреки обыкновениям, дежурство распадается на два этапа, и как раз на втором этапе в работу вступает Ломэхонгва. Благо, в травах она разбирается и дежурить ей не лень, так что она может оказать монастырю, в котором живёт, посильную помощь.
Ещё бы все остальные ученики думали так же, и цены бы им не было.

Проходя в лазарет, Ломэхонгва быстро находит корзину с травами, которые ей предстоит разобрать, брошенной в одной из комнат — и склоняется над этой корзиной в полном изумлении. Девушка понятия не имеет, кто из учеников дежурил на первом этапе задания, но наверняка его тотемное имя — Человек-которому-Плевать. Травы перепутаны и вперемешку набросаны в корзину как попало, и теперь даже отделить переплетённые стебли друг от друга будет долгим кропотливым трудом. Ломэхонгва вздыхает, выносит корзину на террасу, раскладывает рядом длинное полотнище и начинает терпеливо разбирать травы и раскладывать их в пучки. Терпения девушке не занимать, аккуратности — тоже, и теперь главное только, чтобы времени до вечера хватило.

Но может ведь и не хватить, и потому Ломэхонгва малодушно мечтает о помощнике, появление которого ускорило бы дело. Да где же его теперь возьмёшь, это заранее просить кого-нибудь надо было, а теперь уж поздно. Разве что набросить лассо на кого-нибудь, кто по неосмотрительности сам в лазарет зайдёт.

Когда вдруг по какому-нибудь срочному вопросу требовалось отыскать мать, у Эмиля традиционно начинало пробуксовывать воображение, предлагая на выбор всего два варианта: либо в доме искать, либо в лазарете, и третьего никак не придумать. Как будто третьего и быть не может, и мать исключительно между этими двумя точками перемещается, никуда от этого бесхитростного маршрута не отклоняясь.
И сегодня, когда Эмиль загоняет себе под ноготь здоровенную занозу и терпит фиаско при попытках самостоятельно выкусать её из пальца, мозг говорит, что надо передавать это дело в высшие инстанции, то бишь в надёжные руки матери. И, как обычно, предлагает на выбор стандартные два варианта. Дома матери не оказалось, значит, остаётся только вторая локация, чего тут думать-то.
А вот то, что матери и в лазарете не отыскалось, это, конечно, было уже неприятной неожиданностью. Эмиль почесал в затылке, понял, что мозговую деятельность это никак не стимулировало, и, делать нечего, сунулся проверять, а кто вообще в лазарете есть. Кому за неимением матери можно доверить свою раненую конечность.
Да никого почти и не было, только на террасе сидела сногсшибательной красоты девушка, возилась с пучками какой-то ботвы. Глядя на красавицу, Эмиль немедленно потек сердцем. А когда вгляделся ближе и узнал суровый взгляд и разлет широких бровей, так и вообще этим самым сердцем чуть не зашелся, и не нашёл ничего умнее, чем ляпнуть: - Привет! Обалдеть! Покахонтас, ты?
Конечно, конечно, естественно, её зовут не так - но у Эмиля с языка первой сорвалась его дурацкая детская ассоциация с диснеевским мультиком. Аэропорт, золотое солнце, а из толпы китайцев, как вдруг сбыающаяся сказка, величаво выступает принцесса Покахонтас, и ничем теперь эту картинку из памяти уже не вытравить.

Сидя на террасе, Ломэхонгва неторопливо выбирает из корзины спутанных растений веточки женьшеня — с яркими красными цветками, он хорошо виден, его проще остальных растений распознать и отделить, — раскладывает на лежащем рядом полотне и, в общем-то, пока не может сказать ни что она на что-то жалуется, ни что ей скучно, ни что она не справляется. Хотя мечты о помощнике продолжают витать где-то совсем рядом. И очень скоро один потенциальный помощник врывается в лазарет. Хоть он и превратился из щуплого вёрткого мальчишки, каким был несколько лет назад, в рослого крепкого юношу, Ломэхонгва узнаёт его немедленно, потому что копна удивительно светлых, запомнившихся ей с самой первой встречи, по-прежнему венчает его голову.

— Ломэхонгва, — машинально поправляет индеанка, хотя вовсе не уверена, что юноша не помнит её имени, он же её с первой встречи прозвал "Покахонтас", да так за это имя, похоже, до сих пор и держится. Девушка вежливо склоняет голову в знак приветствия. И тоже вспоминает имя, короткое и чёткое, не в пример её собственному: — Эмиль.
Но какой же он теперь взрослый, статный, красивый — как будто и не они когда-то по-ребячески лягались в аэропорту.

— Тебе помочь? — спохватывается Ломэхонгва, запоздало понимая, что юноша, уж наверное, не из простого любопытства заглянул в лазарет, а по делу. Индеанка откладывает не разобранные пока травы обратно в корзину, поднимается на ноги и, извиняясь, объясняет: — Я не целитель. Но чем смогу, — немагические, простые знания, вроде тех, как заклеить царапину, или перебинтовать руку, или заварить какой-нибудь травяной чай, Ломэхонгве вполне доступны. И будет совсем прекрасно, если сегодня этого и хватит. А в самом ближайшем будущем, клянётся себе девушка, она непременно исправится и обязательно возьмёт у кого-нибудь из мастеров пару уроков врачевания.

- Помню, - невозмутимо соврал Эмиль, хотя, конечно, сложное имя, непривычное для слуха, их памяти частично подвыветрилось и вспоминалось только кусками, только какими-то нелепыми ошметками. Девушка же, не в пример самому Эмилю, имя молодого человека помнила. Даже если учесть, что оно короче в разы и "да чего там помнить", это все равно было очень ценно и приятно, и Миль немедленно с оттенком гордости расправил плечи - мол, да, это он, а еще он теперь взрослый и красивый, можно налетать.
Сейчас, только сперва палец надо как-то отремонтировать, а то герой с нарывающим и начинающим опухать пальцем уже далеко не так героически смотрится.
- Да у меня вот, видишь, фигня какая, - информативно сказал Эмиль и продемонстрировал девушке засевшую под ногтем черную щепку занозы. - Мелочь, а болит, зараза, - причем чем дальше, тем хуже, и недалек тот час, когда палец будет голосить от боли так, словно он вот-вот отвалится. - Тут вовсе необязательно врачеванием, тут и разными другими способами можно. Телекинезом, например, - задумчиво сказал Эмиль, прикидывая, насколько опытным и умелым пользователем телекинеза надо быть, чтобы суметь подцепить занозу. Но, глядя на вытянувшееся лицо Ломэхонгвы, Миль немедленно понял, что с телекинезом она тоже не в ладах, и поспешил сжалиться: - Да и без этого тоже можно обойтись, если умелыми руками. У тебя же руки - умелые? Сможешь вытащить? - настойчиво спросил Эмиль, всем своим видом показывая, что ему бы только вытащить, и ничего больше для счастья не надо. И можно его даже не обматывать бинтами в три слоя, потому что он и без них прекрасно выживет, и еще живее всех живых будет.

Ломэхонгва медленно и с огорчением качает головой, когда Эмиль предлагает ей извлечь занозу с помощью телекинеза — нет, она и так помочь не сможет, телекинез ей тоже неподвластен. В магии индеанка совсем не сильна, единственная магия, родная и сильная в её руках — это шаманизм, и от него сейчас нет ни малейшего толку. Даже проводить диверсии эта магия когда-то помогала, а сейчас помочь не может ничем.
Но прежде, чем девушка окончательно успевает опечаленно скиснуть, Эмиль добавляет, что впечатлять его магией вовсе не обязательно, и Ломэхонгва снова с надеждой вскидывает взгляд. Руки у неё толковые, руками, по-простецки, она, очень может быть, что полезное и сделает.

— Тогда пойдём, — говорит воспрянувшая духом Ломэхонгва. И первая идёт обходить комнаты лазарета, где деловито, как пчела, обшаривает шкафы и комоды один за другим, пока ей наконец не попадаются иглы. Вооружившись иглой, Ломэхонгва берёт Эмиля за руку. И осторожно, стараясь не уколоть, кончиком иглы нащупывает занозу у него под ногтем, подцепляет и не спеша вытягивает. Она очень чёрная и длинная, и индеанка смотрит на неё с лёгким содроганием прежде, чем выкинуть её, спрятать иглу и вопросительно повернуться к Эмилю: — Лучше?
Конечно, должно было стать лучше, зачем только спрашивала. Ломэхонгва чувствует, что рядом с Эмилем она теряется, и не знает, как себя вести, чтобы понравиться юноше — а понравиться очень хочется. Но вместо того, чтобы попытаться хоть как-то это сделать, Ломэхонгва лишь молчит и чувствует, как смущение и неловкость жгут ей щёки и всё лицо тоже.

Слово "китобой" Ломэхонгве вполне знакомо, о значении слова "гарпун" она в этом контексте тоже догадывается, но всё равно смотрит на Эмиля вопросительно — она не уверена, что её можно к такому образу приравнять, как бы она там ни держала иголку. В ее представлении, китобой — это непременно рослый широкоплечий мужчина, заросший бородой по самые глаза.
И ничего общего с индеанкой. Ни единого совпадения.

Но, в конце концов, важно не это, а важно то, что её действия Эмилю помогают. Ломэхонгва немедленно начинает сиять, как начищенный медный таз. Ей безумно приятно быть полезной, ей до дрожи в коленях нравится яркое восхищение в глазах юноши, но всю эту бурную гамму эмоций индеанка умудряется в финале упаковать в одно недлинное и довольно сухое слово: — Обращайся.

Эмиль и обращается. Немедленно. Несколько секунд Ломэхонгва колеблется, а потом вспоминает, как сама же всего пять минут назад молила о помощнике, и решительно манит Эмиля за собой на террасу: — Помощь мне очень пригодится. Пойдём. Сейчас будешь отдавать долг.
Корзина с травами за то время, что индеанки не было рядом, нисколько не начала выглядеть менее плачевно. Ломэхонгва указывает Эмилю на перепутанный клубок трав и объясняет: — С красными ягодами, это женьшень. Нужно выбрать его весь. И вот сюда отложить, на полотенце. Пока так, дальше потом посмотрим, что делать. Поможешь? — с надеждой спрашивает Ломэхонгва. Для двоих эта задача кажется ей куда менее мучительной, чем для одного.

С манерой речи Ломэхонгвы, казалось бы, Эмиль давно должен был быть знаком - и тем не менее, каждый раз привыкал как в первый раз. Ему вечно оказывалось сложно вот так запросто привыкнуть, что ее короткие, тяжеловесные, даже где-то хмурые реплики - это не плохо скрываемое желание послать назойливого кавалера к чертовой матери, это она всегда так разговаривает. Поэтому, хоть Эмиль на миг и озадачился от сухого "обращайся", но тут же снова засверкал улыбкой: не-не, несмотря на сухой тон, его все еще не послали подальше, все пока нормально.
И почти сразу Ломэхонгва сказала, что не прочь воспользоваться помощью, и Эмиль немедленно с готовностью героически вскинулся: - Помогать так помогать, ноль вопросов. Отдавать так отдавать, я готов. Показывай: куда идти, чего делать?
Прекрасная Покахонтас в ответ провела его в соседнюю комнату, к большой корзине с травой. Тут Эмиль слегка струхнул - он травы преимущественно разделял на "ботву" и "другую ботву", не углубляясь в детали. В деле сортировки трав от него пользы было бы немного, но Эмилю хватило ума сразу этого не выболтать и даже лицом особенно не дрогнуть. А там уже и Ломэхонгва уточнила, какого именно рода помощь нужна, и дала на удивление четкое техническое задание: с ягодами - туда, без ягод - сюда. Это задача простая.
- Понял! - бодро сказал Эмиль. Подсел к пучку трав и принялся не очень деликатно, но очень деятельно потрошить ботву, вытягивая из пучка стебли с красными ягодами и откладывая их в сторону, как велено. - А чего ты одна-то сидишь? Где дежурные врачеватели? Почему тебя кинули?

Эмиль до крайности, непостижимо лёгкий. Бойкий, как ртуть, вёрткий, как стрелка флюгера, такой, что Ломэхонгва с трудом его понимает. Сперва, когда она приглашает молодого человека помочь ей с травами, у Эмиля становится такое лицо, словно он ждал чего-то совсем другого. А к тому, как дело оборачивается в итоге, он не готов совсем-совсем и вот-вот обернётся резвым зайцем или быстрой птицей, метнётся в окно и исчезнет, даже эха на память не оставив. А потом Ломэхонгва, продолжающая по инерции договаривать, уточняет, что ей нужны лишь травы с красными ягодами — и это непостижимым образом всё меняет. И вот Эмиль, ещё секунду назад потускневший в лице и как будто готовый сбежать, уже улыбается во весь рот и приступает к делу.
Ломэхонгва даже не делает вид, что понимает.

— Я дежурная, — честно говорит она. Ей сперва даже вопрос не ясен: вот она, в лазарете, занимается делами, которые едва ли остро нужны лично ей самой, это она, скорее, делает для всех. Значит, она и дежурная. О чём здесь ещё может быть разговор? Кого ещё Эмилю надо? Ему не хватает Ломэхонгвы? Но чем она так плоха?
Потом, очень постепенно, она соображает. Ох, и верно. В лазарете должен быть дежурный целитель. Тот, который останавливает кровь, затягивает раны, сращивает поломанные кости и унимает самую жестокую боль. Ломэхонгва на него, и правда, совсем не похожа. Спеша прояснить этот момент, девушка уточняет: — Я маленькая дежурная. Хожу сзади, разбираю травы. Где большой дежурный, я не знаю. — Но уж наверняка его нет не просто так. Наверняка тому есть веская причина. Да и Ломэхонгва здесь не затем, чтобы ябедничать, а затем, чтобы работать. Поэтому она присоединяется к Эмилю, помогая ему выбирать женьшень, сосредотачивается на этой работе и отсутствующего дежурного больше не обсуждает. Не её ума дело, вот и нечего.

Разбирать ботву, деля ее на ту, что с ягодами, и ту, что без, и внимать очаровательной девушке - что может быть приятнее и проще?
С ботвой проблем не было. Эмиль как-то очень быстро вообще перестал воспринимать ее как задачу, потому что ничего сложного в ней не обнаружил. Ломэхонгва выдала ему очень простой, понятный, чёткий критерий, по которому одну большую охапку травы было легко разобрать на две поменьше. Золото, а не женщина. Все бы так задачи ставили.
С самой Ломэхонгвой, конечно, было сложнее. Эмиль был из тех людей, у кого со словами не было ни малейших проблем, и перегрузить его теми словами было сложно. Надо было уж что-то совсем тяжеловесное и замудреное отгружать ему в уши, чтобы он сник и начал искать пятый угол, какую-нибудь совсем глухую теорию по такому же глухому предмету, например. С бытовой же, повседневной болтовней Эмиль справлялся запросто, а сейчас, так и вообще был готов растворить уши как можно шире и быть самым благодарным слушателем на свете. Вот только проблема была в том, что Ломэхонгва не болтала. И вообще отличалась вопиющей немногословностью. Эмиль, конечно, и тому, что перепадало, внимал, ни слова не упуская, – но все равно, всё-таки хотелось бы слышать девушку больше.
- Ты, может, и маленькая, но очень ценная! Вон как хорошо монастырю помогаешь, такое полезное дело делаешь! - заявил Эмиль, бесхитростно пробуя свои шансы на прочность и сообщая Ломэхонгве то первое приятное, что в голову пришло. Да, баян, даже уже скорее пещерное пение, но все же. - А за дежурного целителя не переживай, найдется. Хочешь, вместе его подождем? Или, если раньше явится кто-то умирающий, я сбегаю этого целителя поищу. Хочешь?