Ты молчишь лучше, чем говоришь.

Ночь. Комната. Светильник. Монастырь. Ну не жизнь, а малина, вот только не для всех. Для кого-то жизнь уже давным-давно превратилась в некое подобие ада, где любая череда событий всего лишь часть черной полосы, у которой нет конца и нет края. И нет, Оливии совершенно не надоело заниматься самобичеванием. Тело у неё теперь было большое, так что можно было грызть себя столько, сколько душе угодно. И Оливия грызла, вновь и вновь прокручивая самые неприятные отрывки последних месяцев: неприятное недоразумение с Двером в парке, скандал с Хизер и Двером, то, как она пыталась порезать себе вены, затем эта беременность, пренеприятный разговор с Дамьяном, и теперь вот, в довершении всего, разговор с Двером в столовой, который состоялся всего неделю назад.

Лив прокручивала в голове всю цепочку событий, содрогалась всем телом от унижения, которое её пронизывало, думала, что хуже ей быть уже не может, а затем снова прокручивала цепочку в голове и понимала, что становится хуже. Где-то на задворках сознания кружились мысли о том, что ей нужно прекращать мучить себя. Такими темпами можно снова довести себя до суицида, но только теперь Лив уже знала, что и как нужно делать, чтобы её точно не нашли. Мысли о самоубийстве, кстати, всё еще казались красочными, и только малюсенькая частичка сознания протестовала против этой идеи. Должно быть, именно благодаря ей и появлялись мысли о том, что нужно себя пожалеть.

Оливия лежала на своей циновке, тупо уставившись куда-то в бок. Взгляд то останавливался на светильнике, в котором огонь под её взглядом приобретал причудливые формы, то на потолке, на котором из-за огня переплетались самые разные узоры. Она лежала так уже довольно давно, прислушиваясь к урчанию собственного желудка. Адски хотелось есть, но после слов Пэйна Оливия стала есть еще реже. В результате этого стала еще бледнее и худее. Нет, живот по прежнему выделялся, но отчетливее проступили скулы, щеки стали более впалыми, а руки и ноги стали болезненно худыми. Зеркало по-прежнему было разбито, так что всего этого ужаса Лив, слава Богу, не видела.

Стук в дверь. Оливия удивленно приподняла брови: кто мог придти в такой час? Её уже давно никто не беспокоит. Поднялась с циновки и пошлепала босыми ногами к двери. Распахнула её и склонила голову на бок, увидев на пороге Пэйна. Ну да, кто же еще мог к ней придти… Не слова не говоря захлопнула дверь и направилась к циновке около столика. Лив знала, что он всё равно зайдет, так что нужно было принять более менее приличную позу. Брюнетка устроилась на циновке, скрестив ноги по-турецки, и натянув на них свою безразмерную футболку, которую когда-то носил брат. Она у неё теперь была одна, ту, что осталась после Дамьяна, Лив сожгла.

Неделя прошла с момента разговора с Оливией. Прошла незаметно, хотя казалось, время давно превратилась для Двера в резиновую тянучку с постепенно исчезающим вкусом, и серые мысли стали однообразно вязкими, не в пример живописно яркому закатному небу. Было прохладно, не смотря на разгар лета, или это оборотня сейчас знобило, - он кутался в тонкий весенний плащ, пряча в карманах руки. То, что занимало его голову, постепенно окутало разум гудящим роем, сделалось навязчивой идеей, но это не получалось облачить в слова. Мужчина чувствовал тоску, щемящую в районе сердца и ниже, будто что-то он делал не так, будто где-то ошибся.
Зная Пэйна, ты мог бы сказать, что он ошибся во всем. Не надо было столь близко подпускать Хизер, не надо было держать поводок натянутым и тем более срываться с цепей. Но что сделано, того не вернуть, и ему ли, так много отдавшему работам над Эйнштейновской теорией времени, не знать, что обратно дорога закрыта? Так что теперь он стоял перед дверью, глухо захлопнувшейся, стоило поднести руку для очередного удара.
- Здравствуй, Лив. - как она и ожидала, оборотень все же вошел, выждав минуты две в коридоре. Сегодня он пришел не ругаться, не оскорблять ее без повода и даже не смеяться на ней, как обычно. И голос был тих, потому что это казалось ему самому непривычным, постыдным. Он чувствовал вину перед ней.
- Надеюсь, у тебя найдется минутка поговорить… - беглым взглядом окидывая разруху в комнате (странно, Оливия была в какой-то мере аккуратисткой, по сравнению с Пэйном), Двер приметил разбитое зеркало и ее опущенный взгляд в пол. Раньше она так не смотрела. Раньше она несла себя с гордо поднятой головой. И оборотню стало еще более неловко: неужели это он сделал из девочки такое зажатое, забитое создание? И неужели… внешность - это ее все, а за оболочкой - кошмарная пустота?
Он горько улыбнулся,, также опуская глаза и тихонько снимая ботинки. Казалось бы, глупый жест, если ты собираешься говорить всего минуту. Если тебя пошлют через десять секунд. Но он был, пожалуй, слишком себе на уме бараном, чтобы остаться, не смотря на гонения.

Минуты тянулись мучительно долго, потому что Лив прислушивалась к каждому шороху за дверью. Она ждала, когда же он зайдет, и просто не могла представить, чтобы Пэйн не зашел. В глубине души начало зарождаться любопытство: зачем он пришел? Это чувство так сильно контрастировало с той пустотой, которая была внутри, что казалось чужим и неприятным. Вот так вот, Лив, ты уже забыла, как это, когда тебе хорошо. Так свыклась с пустотой и грустью, что она стала твоей неотъемлемой частью.

И всё-таки он зашел. Как ни ждала этого Оливия, она все-таки вздрогнула, хотела поднять взгляд, но усилием воли заставила себя этого не делать. Лучше тряхнуть головой, чтобы пряди волос скрыли лицо, и смотреть в пол.
- Разве что только минутка, - она хотела, чтобы голос звучал язвительно, чтобы слова, как обычно, были настолько острыми, что ранили, но голос подводил. Она давно не говорила, так что фразу она просипела слабым и тихим голосом. Честно? Когда Лив услышала сама себя, то испугалась. Голос словно принадлежал не ей, словно чужое существо вселилось в её тело. Или… а может, она умирает? Эта мысль была оглушающей, Оливию словно чем-то огрели по голове, и она сжалась в комочек, обнимая саму себя. Мысли о смерти, казавшиеся пару минут такими желанными, вдруг испугали её.
- Что ты хочешь? – она осмелилась поднять на него взгляд испуганных глаз, но наверняка Двер не правильно поймет причину её страха.

Крошка была такой напуганной, что казалась совершенно иным человеком. Даже не человеком - зверенышем, задавленным и таким безнадежным, словно уже почти окоченевший, свернувшийся на морозе и больше даже не дрожащий котенок. Куда пропал ее огонек? Почему-то в столовой, когда Двер поддевал ее, вроде бы беззлобно (но вышло как обычно), пламя еще чувствовалось. Не затухающее, живое - просто спокойное. А потом на него выплеснули ведро воды, и оно не смогло справиться.
- Я постараюсь не задерживаться, если ты не захочешь. - Пэйн аккуратно поставил ботинки, поддев носком, чтобы встали ровно к стенке, и остался в дверях, неуверенный, что подойдет. Если честно, ему хотелось как-то приободрить ее, приобнять за плечи или погладить по волосам, но если она шуганется, расплачется… сначала он должен был сказать что-то, и лучше - хорошее, а со словами у него были нелады.
- Оливия, - никаких «Хамфри» в этот раз: он говорил серьезно и беззлобно, а в такие моменты почему-то начинал обращаться к людям нормально, по имени, - Ты действительно… правда, беременна?
Фраза вышла уверенней, чем у нее, но голос звучал как-то глухо и тоже растерянно. Пэйн измучился этим вопросом, потому что «а вдруг?». И тем более, вдруг от него?
Только сейчас он действительно серьезно пытался расфокусировать взгляд, поймать в черной, жуткого цвета ауре что-то, доселе незнакомое. Если бы знать, как отличить: но Оливия была в таком состоянии, когда депрессия перебивала все другие оттенки, словно внутри зарождалась не жизнь, а смерть стояла рядом и камнем точила лезвие известного орудия. Сияние тьмы - словно лучики втягивает вовнутрь, как когда-то было у него, и, возможно, не раз еще будет, ведь Хизер… а тут ребенок.
- И ты действительно считаешь, что это от меня? - пускай обидится на вопрос и на его идиотизм, но Двер хотел бы услышать четко, без подколок, и пристально наблюдал за тем, как она ответит. Очень странно: он все равно ей не верил, он мог бы поклясться, что так не бывает, он мог бы потребовать тест и только тогда, может быть, захотел бы взглянуть на ребенка, однако внутри шевельнулось настоящее, человеческое сомнение. В конце концов, Пэйн хотел от Хизер сына. Никогда не признавался вслух, но хотел. И вот теперь в другой девушке зреет малыш, и, возможно, он ему кровный родственник. - Ответь, Лив. - повторил он вопрос: - Ты можешь точно знать, что он мой? Это мальчик?

Двер мог бы протяжно вздохнуть, но воздух встал в горле комом, и казалось, дыхание перехватило. Он готовился это услышать: «Он твой,» - так спокойно и хладнокровно, словно иначе и быть не могло, но ведь на самом деле… Черт, вспоминая ту ночь, Пэйн должен был смеяться, что даже не испытал наслаждения. Морального, не физического: было гадко. И он чувствовал, как наваливается какая-то тяжесть на плечи, как крутит по непонятным причинам живот, словно это ворочается внутри него, а не в ее утробе. Ему нужно было сесть. Еще немного подумать, обхватив голову руками, хотя сколько можно? - прошла неделя. И Двер только прислонился к стене спиной, ощущая не опору, а как будто бы густую пустоту сзади.
- Почему ты спохватилась так поздно? - с горькой жалостью Пэйн смотрел на ее живот и подсчитывал, как давно это было… четыре месяца. Ничего уже было не изменить, да и, прямо взглянуть, - просто незачем. Оливия не пошла к нему, не требовала штампа в паспорте, алиментов, можно сказать, даже сообщила нечаянно, в истерике. И думая так, оборотень успокаивался: не потому, что ему ничего не грозило, нет. Просто раз она не пришла, значит, были причины. Значит, это все-таки был не его ребенок, а Дамьяна или еще чей-то, и когда она пыталась привлечь настоящего папочку к ответственности, тот отказался, - девушке стало не к кому обратиться. И возможно, истерика - лишь игра на публику, как и это отчаянное спокойствие: она ищет, наблюдает, смотрит, удастся ли ей выжать соки отсюда.
- Ты считаешь меня дураком, Лив? - продолжительная пауза последовала за вопросом, вынуждая ее дать ответ. Изучая ее слишком пристально, Пэйн однако не язвил и был нейтрально спокоен, если судить по голосу. - Аргументируй вывод или признайся, что врешь, там посмотрим, могу ли тебе помочь, раз такая дерьмовая ситуация. - он-таки присел на корточки, съехав по стене спиной, и впустил пальцы в волосы, думая. Неуверенность и в своих словах, и в невысказанных доводах, - это было так непривычно, это колебало почву. Двер хотел бы прощупать ее живот, потому поманил девушку к себе:
- Присядь рядом, пожалуйста.
Дело в том, что чтобы она ни сказала и как бы себя ни вела, мужчина оставался во взвешенном состоянии, не чувствуя правды. Он надеялся, если удастся прислушаться и дотронуться, хоть слегка прояснить ситуацию: ощутить чуждые или родные вибрации плода, распознать внутренним чутьем (Малька ведь издали чуял, как чужого), - и можно будет перестать ломать себе голову и задаваться вопросами. Только Пэйн не продумал, что когда протянет руку, Оливия за его намерения перепугается.

В мимике Двера происходили какие-то изменения, и Лив, как не старалась, не могла понять, что они означали. Не то, чтобы она ждала от него помощи, или тем более радости, но было любопытно, как он отреагирует. Пэйн вообще периодически преподносил сюрпризы. Хоть Лив и казалось, что она знает его всю свою жизнь, он не переставал удивлять. Вот и сейчас побледнел и осел на пол, словно случилась какая-то трагедия. Оливия могла его понять. Трагедия действительно случилась. Уже четыре месяца, как существовала, и должна была просуществовать неограниченное количество времени.
- Я поздно заметила, - действительно, Оливия оказалась счастливицей, потому что те горести, которые обычно поджидали беременных женщин, просто не случились. Её почти не тошнило, всего пару раз, и то, слишком редко, чтобы можно было придать этому значение. Всей прелести беременности Лив пока так и не узнала.
Оливия не совсем поняла, был ли вопрос Пэйна риторическим, но на какое-то короткое мгновение на лице появилась злая ухмылка. Настоящая Оливия, которая постоянно подкалывала этого мужчину, она ведь не ушла, она была всё ещё где-то там, просто очень устала и была еле жива. Ей просто не хватало сил, чтобы снова ожить. Нужна была помощь, продолжительная помощь, которую никто не оказывал.
- Я не нуждаюсь в твоей помощи, - Оливия гордо дернула головой и поджала губы. Вот так всегда, говорит, а потом думает. Просто осознание того, что ей может быть что-то нужно от этого человека, причиняло боль. И всё-таки, она заставила себя ответить ему, хотя это и было унизительно. Просто было в выражении лица Двера что-то такое, что подсказывало: он не шутит и не играет.
- Дамьян тогда еще не приехал, - замолкла, задумавшись, а потом вспомнила о том, что думают о ней мужчины и добавила: - А больше ни с кем.
Оливию раздирали противоречивые чувства. С одной стороны она действительно считала, что ситуацию ужасна, но с другой, это словосочетание «дерьмовая ситуация» показалось оскорбительным, потому что применялось к ней и к её ребенку. Жизни, которая в ней зарождалась. Оливия тряхнула головой и провела ногтями по рукам, чтобы было больно. Нет, это странные и не правильные мысли. Ситуация действительно такая, какой её описал Двер. Ничего хорошего в этой жизни не было.
Какое-то время брюнетка внимательно смотрела на мужчину, решая, делать ли то, что он сказал. В конце концов, он мог и сам подойти. А хотя, разве будет хуже?
Девушка поднялась на ноги, стыдливо натягивая футболку так, чтобы она скрывала как можно больше тела. Однако полностью ноги одежда скрыть не могла, и можно было ясно увидеть тонкие кости, обтянутые кожей. Оливия была дурна на голову, морила себя голодом, и те крохи, которые поступали в организм уходили к ребенку. Её собственному телу ничего не оставалось, и она выглядела так, как выглядят смертельно больные анорексички.
Оливия присела рядом с мужчиной в ту же позу, опять натянула на ноги футболку, и вопросительно взглянула на Двера.

Она не была робкая, но она была испуганная и усталая. Комично натягиваемая майка на тощее пугало, и каждая венка видна под прозрачной кожей, если присмотреться. Какие большие перемены претерпевали их жизни?
Двер вспомнил, как Хизер изменилась из-за ребенка. Но вспомнил не так, как это было впервые. Из взбалмошной резкой девчонки, из мини-юбок и обтягивающих коротких платьев она выскочила, став неприступным небесным хранителем, заботливо опекающим дитя. Она стала взрослой, гораздо взрослее мужчины, по-детски бьющего в грудь кулачком и дебоширящего по пьяни. Пэйн не хотел видеть себя изменником, не хотел чувствовать, что стоит на земле более хрупкой, чем невесомый воздух. Но стена за его спиной была такой вязкой и зыбкой, и казалось, его окутывает пустота.
Мужчина должен решать многие вещи. За себя, за свою женщину, чего ему не позволяла Хизер. Потерянная Оливия позволяла собой манипулировать, подбежала, как собачка, стыдливо прижав подбородок к груди. Господи, какой она еще ребенок! Господи, неужели не понимает, что никто другой не сможет взять на себя ее ответственность?
Двер пододвинул руку. Не обнял, не прижал к себе хрупкие плечики. Он не хотел подавать ей надежду и не хотел опекать. Ладонь, непривычно холодная и слегка вспотевшая, осторожно, но слишком спешно, чтобы быть ласковой, потянула вверх майку. Мужчина даже не отводил глаза: ему было плевать.
В этом потоке черноты, исходящем от них обоих, тонкому лучику света казалось совсем неуютно. Ребенок, не получивший любви еще в утробе: как он мог отозваться? Двер прощупывал его, не пальцами, а лишь энергетически, а лицо становилось все суровее и ожесточеннее.
«Я хочу быть отцом, Лив. Мне больно, что это так жестоко выходит. Но мне не нужен ребенок, к которому я не готов. Жить с двумя детьми - я все равно вас брошу.»
Молчание было затянутым. Все мысли - это всего лишь морщинки на лбу, и хмурящиеся брови, и бледные, сухо поджатые губы. Пэйн смог ощутить ее - крохотную, но такую бойкую: ей так не хватало ласки и заботы, что даже холодную руку она восприняла за нежность. Мужчину передернуло, скривившись, он отряхнул ладонь, и смотрел на нее так… словно обжегся.
- Ты ненавидишь меня? - сейчас, сейчас и на всю жизнь ему нужны были оправдания, что это не он отказывается от ребенка, что это она виновата. Нельзя корить себя, если ты не знал. Нельзя было приходить сюда, чтобы убедиться.
«Дамьян не примет ее. Ты не сможешь растить ее. Ты навсегда испортишь себе жизнь этим, Оливия.» - слова выцепляли то самое из ее сознания, что под пеленой усталости и хрупким лучиком надежды уснуло, но должно было пробудиться вновь. Волна за волной, разрушая ее потерянную душу, разрушая его испуг.
Пэйн не хотел ребенка. Пэйн не хотел, чтобы все это случилось. Он должен был вычеркнуть из жизни свои ошибки, не позволить новым появиться на свет. «Убей себя.» - короткий, запрятанный приказ сам, непроизвольно, иголокой воткнулся в мысли Оливии. Мужчина аккуратно поцеловал ее в лоб.

Ей хотелось чтобы всё было по-другому. Закрыть глаза, ущипнуть себя и избавиться от всего, что окружало, словно это был кошмарный сон. То омерзительное чувство кошмара, когда происходит что-то слишком страшное, ужасное, боишься и пытаешься проснуться, безуспешно открыть глаза. Вот уже месяц она закрывала глаза, а затем открывала и надеялась, что всё изменится, пусть даже с ребенком. Эти счастливые женщины, заботливо поглаживающие живот, мужчины, смотревшие на свою располневшую жену так, словно она была самым прекрасным созданием во вселенной, эта любовь к ребенку, который еще даже не появился на свет... Боже, как же она этого хотела. До рези в животе, до боли в каждой клеточке тела. Она бы всё отдала за это, но...
Мосты сожжены, пути назад нет, сказанного, пусть и не вслух, не вернуть. Оливия вся сжалась, как от удара, хотя это был всего лишь чужой голос в голове. Буквы складывались в слова, слова в предложения, а предложения казались острыми, как бритва, и вгрызались так глубоко в душу. Она никому не нужна, ребенок никому не нужен. Даже собственному отцу, можно ли было рассчитывать на кого-то другого? Конечно, нет. Варианты кончились, надежда, как человек, которого душили подушкой, долго сопротивлялась, трепыхалась, но смерть её не миновала. Она может рассчитывать только на себя, должна, потому что это её жизнь, она сама себя к этому подвела, но, черт возьми, Лив тоже не была готова!
- Себя больше.
Девушка стиснула зубы, схватилась руками за голову и сжала кулаки, вытягивая волосы. Больно.
Теперь, когда надежды рухнули, словно карточный домик, ощущать прикосновения было противно, мерзко, однако у Оливии было ощущение, что из неё высосали силы. Всё тело такое тяжелое, а она слабая, не в состоянии шевельнуть даже пальцем и только может чувствовать боль. Острую, где волосы, и тупую, где-то в районе груди.
Чужие слова - лишь повторение её мыслей, снова замкнутый круг, такой простой и логичный, что тело пронзила мелкая дрожь от страха. Она отчаянно нуждалась в помощи, поддержке, а теперь её только глубже засовывали в собственную могилу, засыпали землей, живую и теплую, со слезами на глазах. Она думала... о том, что испортила себе жизнь, что лучше не станет, что одинока и жалка, слаба, значит... Убить себя. Они произнесли это одновременно, её слабая мысль и его грубый голос. Убить и избавиться, так просто и легко... Не будет больше этого унизительного чувства слабости, пустоты, отчаяния, ненависти и голода. Какой гремучий коктейль... всего одна маленькая слабость, и она сможет избавиться от него навсегда. Оливия подняла глаза на Пэйна, уставилась на него каким-то помутневшим, пустым взглядом, который, кажется, даже цвет глаз её менял. Яркие голубые глаза теперь казались грязновато-серыми.

На полу валялись осколки от стекла, острые настолько, что вполне могли помочь в её новой слабости, вот только... где-то на задворках сознания тусклым маячком вспыхнула и тут же угасла мысль: почему чужой голос говорит ей о смерти? Оливия замерла и снова взглянула на Двера, уже более осознанно. Маячок был подобно искрой костра над стогом сена. Он задел лишь одну травинку, она затлела, испустила струйку дыма, но дала продолжение пламени. Почему она четыре месяца успешно боролась с желанием снова убить себя? Почему ела, дышала, спала и жила, заставляла себя это делать? Не ждала помощи и жалости, упрямо поджимала губы и хмурилась, еще десять минут назад так гордо заявила, что не нуждается в нем. Почему мысль о смерти, прозвучавшая в унисон с его голосом, теперь казалась такой желанной? И почему, спрашивается, она должна слушаться Пэйна и делать ему приятное? Кажется, она ошиблась с расстановкой приоритетов, когда отвечала на вопрос. Смешная Оливия... ты так привыкла делать всё из вредности, так привыкла не слушаться и совершать поступки, противоречащие советам, что сама не поняла, как это спасло тебе жизнь.
Она повернула голову и взглянула на Двера... благодарно. Этот поцелуй, должно быть, казался ему сентиментальным и милым, в лоб, как покойника. Хамфри перевела равнодушный, пустой взгляд на руки мужчину, осторожно и доверительно коснулась запястья пальцами, провела ими по темным волоскам, а затем тонкие, слабые пальцы сомкнулись на запястье, таком широком, что она даже не смогла коснуться большим пальцем среднего. Полагается что, когда земля уходит из под ног, нужно за что-то держаться, однако совершенно не это было причиной жеста. Искра разгорелась и породила костер, обжигающее пламя, из-за которого было больно дышать. Жидкий огонь, гораздо опаснее и смертельнее лавы, потек по жилам прямо к руке так быстро, что хотелось взвыть от боли, но это того стояло. Её ладонью нагрелась практически моментально, но была не теплой, а раскаленной, будто тлела изнутри и выделяла жар, способный обжечь.
- Пошел. прочь. из моей. жизни. - отчеканила она, холодно и грозно, а серые глаза окончательно потемнели от ненависти.