Беседы о снах

Почему-то в этот раз - фиолетовая чакра практически обжигала, словно протестуя. Рейс старательно пытался убедить себя, что это все ерунда и никаких предчувствий нет - а просто Сахасрара уже порядком истощена, вот оттуда и появляется такой эффект... Но обо всех самовнушениях разом пришлось забыть - когда в легкой фиолетовой дымке португалец увидел за плечом Макса огуна. Именно огуна - отличить его от любого другого духа так же легко, как если бы у него на лбу была печать смерти... Темные седеющие волосы, коротко подстриженные,тонкие губы, серые глаза за стеклами очков - как два осколка льда... Но прежде чем Джильди успел понять, почему это возникшее из ниоткуда лицо кажется ему таким мучительно знакомым - огун коротко дернулся вперед. Его прикосновения были обжигающе ледяными - но сил для того, чтобы защититься, у португальца не хватило, оставалось только наблюдать, как мир сперва раскалывается надвое - а потом разлетается на множество крошечных осколков...

Конечно, всегда печально, когда чья-то жизнь обрывается жаркой огненной вспышкой - но как описать бессильную ярость, возникающую, когда пламя обрывает жизнь лишь наполовину?... Сергей испытал это на себе - когда тело рассыпалось остывающим пеплом, и остался лишь бесплотный, беспомощный дух... Как быстро стал знакомым и привычным направленный сквозь него взгляд - люди смотрят, но не видят... И поэтому сейчас, стоя за плечом сына, необычную четкость направленного на него взгляда Сергей уловил мгновенно. Черноволосый парень его видел, видел безо всяких "но" - и мужчина инстинктивно метнулся вперед. Вступая в борьбу с чужой душой - и ощущая, как та уступает, едва ли не рвется под напором...
Чужое тело было... бесконечно непривычным. Сергей с любопытством осмотрел чужую тонкую руку, рассеченную белым шрамом ладонь - и перевел взгляд на сына, кое-как выдавливая из непривычных, чужих, непослушных голосовых связок, ужасно коверкающих голос и даже сами звуки: - Максим...

Максима словно пронзили тонкой, почти невидимой, но от этого не менее болезненной иглой. Пронзили прямо в лоб, начисто разрушая нервные окончания, и лишая любых способностей, которые делают человека человеком: думать, говорить, слушать, понимать…
Он превратился тонкий, дрожащий ошметок плоти: изломанный, неправильный, ненужный. Абсолютно неуместный в этом мире именно в силу своей изломанности...
Максим глядел на друга, но не видел его. Этот голос, произнесший его имя, не был голосом Джильди Рейса. Эта поза: чуть расслабленная поза потомственного военного не была позой Джильди Рейса. Этот взгляд: прямой, вселяющий неуверенность каждый раз, когда пронзает тебя – этот взгляд не был взглядом Джильди Рейса. Весь облик португальца изменился, казалось, он стал выше, шире в плечах, мощнее в своей непоколебимой уверенности в собственной правоте.
Все это все было слишком знакомо, чтобы кто-то смог это скопировать.
Ужас ледяными пальцами сжал сердце Казанцева. Ужас, впитываемый с молоком матери, ужас перед потусторонним миром распространялся внутри Максима. Все его естетсво, вся суть Макса молила, кричала и билась внутри, пытаясь сбежать отсюда, спасаться, спрятаться от этого жуткого существа, от которого несет могильным холодом. Однако ноги его словно примерзли к жестким, потертым доскам беседки, и сколько бы он не дергался, сбежать бы не вышло.
В голове роилось тысячи мыслей. Они то выдвигались на первый план, то тут же отлетали куда-то на задворки сознания, рикошетя от внутренних стенок черепной коробки. Хотелось схватиться за голову и заорать, выплеснуть из себя весь этот ужас, весь кошмар пережитого…
- О… от-т-т… Отец! – непослушные губы, наконец, разлепились, и Максим выдал первое попавшееся на ум, прежде чем осознал, что он только что сказал. А когда осознал, внутри словно что-то оборвалось. Это не мог быть он. Не мог. Никак не мог. Отец был жив, они с ним разговаривали, совсем недавно, еще и недели не прошло! Не мог. Это какая-то ошибка!
- Это не ты… - Казанцев сам не понимал, что именно он говорит, язык и губы складывали слова, о которых он думал, но которые никогда бы не смог произнести, будучи в трезвом уме. – Ты не можешь быть духом! Ты жив!

Ох уж это чужое тело... сколько же с ним хлопот... К нему нужно привыкать, привыкать долго - освоиться мгновенно не получится. Впрочем, пока чужие, странные, непривычно длинные и тонкие, словно паучьи руки и ноги не причиняли Сергею особых неудобств. Хотя понять, как ухитряется выживать в этом мире кто-то столь хрупко сложенный и ненадежно скроенный, мучжина все никак не мог. Проблемы оставались лишь с речью - эти чужие губы явно никогда не произносили слов русского языка, всегда говоря га некоем другом, совершенно отличном от русского языке - и потому говорить у Сергея получалось с неким жутчайшим, чуть пришепетывающим акцентом, а порой чужие губы и вовсе отказывались произносить некоторые согласные, глотая их, словно воруя... Но - судя по всему, время привыкнуть у Сергея еще есть, и в предостаточном количестве - непохоже было, чтобы дух того парня пытался отвоевать утерянные позиции...
- Могу - как ни прискорбно. Знаешь, некоторым людям плевать на то, что мы можем, а что - нет. Они просто берут и заставляют совершить невозможное... и вот я здесь, - говорить было тяжело. Ничуть не легче, чем ворочать булыжники. Сергей упрямо воевал с чужими непослушными губами, заставляя их произносить слова непривычного языка, не теряя по дороге половину звуков и не искажая до неузнаваемости половину оставшихся. И даже с горем пополам преуспевал в этом - но сказать более трех предложений зараз мужчине пока что было не под силу, приходилось останавливаться и некоторое время молчать, прижимая чужую пересеченную шрамом руку к чужим тонким, дрожащим от напряжения губам...

Словно две громадные волны, поднявшиеся друг против друга и столкнувшиеся прямо посреди бушующего шторма, внутри Казанцева поднялись два противоречивых чувства.
С одной стороны – недоверие. Сомнение пропитывало каждую клеточку тела Максима, он не верил, что перед ним стоит его отец. Пусть в теле друга – но отец. Просто потому, что не хотел верить. Сергей Казанцев занимал в сердце сына громадное место, он был стержнем, вокруг которого крутилась вся жизнь Макса до того, как он попал в этот монастырь. И, хотя после сего знаменательного события прошло уже немало времени, сын по прежнему обожал, почти боготворил своего отца. Поверить в то, что кто-то отнял у него столь дорогую часть его жизни, было непросто.
С другой стороны в душе Максима поднялась злость. Ибо какая-то часть Казанцева уже давно поверила в смерть любимого отца, и сейчас в отчаянии билась внутри. И это отчаяние порождало ненависть. На весь окружающий мир.
- Что… что с тобой произошло?
Столкнувшиеся внутри Макса волны разбились друг об друга, сплелись в причудливом водовороте, рождая целую бурю противоречивых чувств. Тоска и злоба, отчаяние и ярость, страх и ненависть, растерянность и решительность поочередно сменяли друг друга, заставляя то до боли сжимать кулаки, то растерянно глядеть вокруг, словно в поисках поддержки.
А еще заболело сердце. Сильно. Как будто кто-то вогнал туда раскаленный шип, который засел глубоко, и с каждый секундой впивается лишь глубже.

Макс слушал слова отца, сказанные голосовыми связками друга, и никак не мог взять в толк, что он имеет в виду. Нет, каждое слово в отдельности было понятно, но вот вместе они образовывали совершенно невообразимую чушь.
Держаться подальше от Ули? Ее родители – убийцы?
Максу хотелось расхохотаться в лицо другу, хотелось шутливо ткнуть его в бок, чтобы не шутил так… Ах, как все было бы просто, если бы все это оказалось просто неудачной шуткой со стороны португальца? Ведь может же быть такое, да? Он, наверное, мог поймать какие-то духовные эманации, и теперь просто копирует Сергея Казанцева…
Собственные мысли всколыхнули внутри еще больше злости. Джильди бы никогда так не поступил. Для этого он слишком… честен. И на подобные жестокие шутки у него просто не хватит характера.
- Хватит, - прикрикнул на себя Казанцев. – Похоже, что все-таки это правда, и отец мертв… А если так, то он бы не стал врать… Проверить, конечно, надо, но чем раньше ты признаешь его смерть, тем проще будет впоследствии.
- Тебе легко рассуждать, - заныла внутри надежда, что упрямо стонала каждый раз, выползая в самый безнадежный момент. – А я вот не хочу верить!
Максим даже сделал шаг назад от Рейса, когда тот сделал резкий и какой-то изломанный жест рукой. Сейчас он как никогда напоминал марионетку, управляемую рукой не слишком умелого кукловода.
- Подожди… ты хочешь…
К стыду Казанцева, он вынужден был признать, что все это время даже не подумал о судьбе Джильди. Как он? Что чувствует? А главное, почему отец говорит о «нем» в прошедшем времени?
- Пап, - растерянность сменилась решительностью, теперь внутри всколыхнулась ненависть, и ненависть эта была направлена в сторону собственного отца. Ей просто нужно было найти выход, и Сергей Казанцев подвернулся первым. – Что ты сделал с моим другом???

Даже если при жизни ты не верил в загробный мир - после смерти волей-неволей приходится поверить, жизнь по ту сторону смерти - одна для всех, вера тут не при чем... А многим - бестелесное существование открывает много доселе неизвестных вещей...
Сейчас - Сергей не то что чувствовал, практически слышал, как рвутся нити, прежде привязывавшие чужой дух к этому телу. Какое редкое везение - встретить человека, связанного с потусторонним миром, но достаточно слабого для того, чтобы его можно было одолеть и вышвырнуть вон. Еще немного - и эти нити порвутся совсем, и начнут создаваться новые... бесплотный дух обретет тело и возможность действовать...
- Я занял его место, - ответил Сергей, ничуть не пытаясь приукрасить ситуацию, выставить ее в ином свете или смягчить резкость собственных слов. - Раз он поддался и позволил мне это сделать - значит, он был недостаточно силен для этого мира. Значит, я имею право занять его место, - вычурная, но правдивая речь. Выживает сильный - и, сталкиваясь с ним, слабый должен уйти. Значит, черноволосый парень был слаб - присутствие его души едва ощущалось, словно он вот-вот растает. Что ж - пусть так и будет...

- Глупости! – заявил Казанцев на слова отца.
Как это было на него похоже. Абсолютная, нелепая уверенность в своей правоте. Пусть весь мир вокруг против него, Сергей Казанцев не умел отступать. Он был прав всегда, даже если весь мир полетит в пропасть из-за его правоты.
Максим отступил на шаг. Друга надо было спасать, как бы сильно Максим не хотел терять отца, в теле друга он его воспринимать бы не сумел. Да и кто бы сумел?
- Каждый в этом мире должен занимать свое место, папа, - прищурился Макс, сам не замечая, как копирует обычный жест отца, возвращая ему его же слова, сказанные когда-то давно. В чем-то они с Сергеем были бесконечно похожи, они оба были готовы биться до конца за свою точку зрения, оба вспыхивали от любой искры, как пересушенное на солнцепеке сено, но Максим все же унаследовал еще и некую мягкость от матери, которая умела видеть многие пути к конечной цели. Сергей умел видеть лишь один.
- Ты сам мне это говорил, помнишь? – продолжал Максим, сжимая и разжимая кулаки, пытаясь прогнать ноющую боль в сердце. – Даже если тебе удастся остаться в этом теле, ты будешь счастлив? Кто тебя будет воспринимать, как тебя самого? Ты получишь лишь ненависть тех, кто любил Джильди Рейса (так зовут моего друга), но не сможешь вернуть любовь тех, кто любил Сергея Казанцева… Это не твое место, пап. Ты не получишь ничего, оставаясь в этом теле.
Боже, как же трудно было верить в то, что говоришь! Отец был рядом, казалось даже черты лица Джильди, столь непохожие на лицо старшего Казанцева стали гораздо крупнее, пытаясь подстроиться под внутреннюю сущность, что сейчас обитала в этом теле. А что же будет дальше? Будет ли дальше тело Джильди изменяться, пытаясь соответствовать внутренней форме?..
Глупости. Какие же глупости в голову лезут.
- Прошу, пап… ради тех, кто тебя любит, не делай такую глупость, - Макс сделал шаг навстречу отцу. – Если хочешь, можешь забрать мое тело! Но Джильди отпусти!

- Поздно, - Сергей заставил чужое тело качнуть головой, не соглашаясь со словами Максима. Упорство схлестывается с упорством... но от силы характера сейчас ничего не зависит, победителем из этого противостояния выйдет тот, на кого работает бесстрастное, беспощадное время... - Если я покину это тело - то получится, что я лишил этот мир Джильди Рейса просто так. Ради сомнительного удовольствия побыть им. Я здесь уже слишком долго, твой друг больше не знает дороги назад.
И это почти не ложь. Это всего лишь изложение чуть ускоренного развития событий - минуты через две-три все так и случится, если только не произойдет чудо, которое спасло бы парня. Как можно заставить духа уйти? Человеку, не обладающему специальными навыками - только лишь путем долгих и тщательных уговоров... на которые сейчас времени как раз и нет. Шах и мат.
Но, едва Сергей успел додумать эту мысль до конца - что-то вдруг изменилось. Из ниоткуда обжигающими волнами нахлынула ярость - необъяснимая, неуправляемая, звериная... захлестнула с головой и поволокла прочь... Мужчина пытался зацепиться за чужое тело - но не понимал, то происходит, его ломало, выкручивало, выворачивало наизнанку, дикая боль заставляла кричать и мало-помалу уступать взявшейся из ниоткуда силе... Что это, что?...

Это?... Чудо. Не иначе. У португальца чудом вышло затаиться - и осторожно передвигаться по кромке сознания захватчика, не задевая его. Рискуя каждую минуту оказаться навек оторванным от собственного тела, Джильди осторожно, медленно нашаривал внутри знакомого тела зверя - промедлить сейчас было не так страшно, как поспешить и оказаться замеченным. Дотянувшись до волка, португалец рванул его наружу и вверх - и предоставил разъяренному зверю самому разбираться с захватчиком. Как же все-таки странно - наблюдать со стороны, как твое собственное тело кричит сорванным голосом и корчится от боли...

Когда отец… или, может быть, уже друг неожиданно закричал, схватился за голову и осел, Макс даже растерялся. Вот только что этот человек казался таким уверенным, таким сильным, думалось, что ничто не сможет сдвинуть его с выбранной тропы… а в следующий миг, он корчится от боли, и из глубины его глаз рвется наружу злобный, первобытный зверь, который будет защищать свое логово до последней капли крови.
Казанцев не сразу понял, что произошло. Он даже рванулся вперед, пытаясь помочь, но почти тут же отскочил в сторону, когда прикосновение к телу друга обожгло, словно кожа Джильди была облита ядовитой, жгучей кислотой. И пусть на руках не осталось ожогов, но огненный кнут, что прошелся по естеству Максима не оставлял сомнений в том, что в этой битве другу ему не помочь.
- Пап… Джильди… - хотелось заплакать от собственного бессилия, и в то же время сжечь все вокруг, спалить, оставив лишь горстку пепла, а потом растоптать пепел, стирая даже память о нем.
Так. Успокоиться.
Сейчас он явно не сможет ничем помочь Джильди, да и отцу тоже. Даже если бы захотел кому-то помочь. Значит, остается лишь ждать и надеется. Надеется, что друг выкарабкается, а отец не исчезнет насовсем. Слишком много вопросов накопилось у него к этому духу. И он добьется ответов. Чего бы это ему не стоило.

Первой мыслью зверя при пробуждении было - западня. Рядом с ним было двое, ии пытались командовать двое. Один, уже давно знакомый и привычный, почти что брат -звал наружу, предлагая выйти на свободу. Второго волк не знал - но этой второй утверждал, что он здесь главный, а все остальные должны ему подчиняться. Вот этого зверь уже не стерпел - и отчаянно и яростно рванулся наружу, вырывая, выгрызая свою свободу у чужака, пытаясь смести его своей яростью - и за яростью не замечая привычной уже боли...

В какой именно момент чужак отцепился от него и сгинул - захлебывающийся собственным рычанием волк не заметил. Сперва зверь вертелся на месте, с рычанием щелкая зубами, как будто незнакомец стоял рядом и нужно было, не мешкая, вцепиться в него. Затем, увидев рядом чью-то фигуру, с рычанием прянул к ней, обнажая острые белые клыки - но все не покидало смутное ощущение, что что-то здесь не так. Волк был настолько озадачен этим все не отстающим ощущением, что остановился и даже спрятал клыки. А поняв наконец, что же его так тревожит, заозирался по сторонам и тихонечко и растерянно заскулил. Где же второй? Тот, что всегда рядом, тот, что главный, когда зверь спит,но временами зовет волка, а сам отходит куда-то на второй план? Тот, что вечно уживается рядом со зверем, где он? Где... брат?...

Странно. Но резкое превращение друга не стало для Максима какой-то неожиданностью. Он ждал его, ждал с потаенной надеждой и страхом. Он сам не мог объяснить природу этого страха, но боялся. До дрожи в коленях.
Конечно, догадаться о том, что внутреннему зверю португальца не понравилось вмешательство чужого духа в тело своего хозяина, было несложно. С другой стороны, Казанцев по себе знал, насколько бывает сложно контролировать зверя, и здесь нужна воля и только она. А у Сергея воля была железной. Он мог бы взять под контроль даже чужого внутреннего зверя… по крайней мере, так казалось Максиму.
- Брат, - заскулил панд, осторожно высунув нос из клетки. – Почему мы стоим?
- А что мы можем сделать? – растерянно спросил Макс, опускаясь перед волком на корточки, дабы не возвышаться перед ним, и не вызывать агрессию. Оставалось надеяться, что это не будет воспринято, как проявление слабости. Казанцев понятия не имел, насколько хорошо Джильди контролирует своего зверя, и не знал, что сейчас твориться в душе и в теле португальца. Но то, что твориться что-то нехорошее понимал. Чувствовал, можно сказать.
- Убежать? – зябко поежился панда, отступая назад в темноту клетки.
- Хорошая мысль, - согласился Макс, который чувствовал почти непреодолимое желание скрыться. – Но… мы не можем.
- Почему?
- Мы с Джильди – стая… Забыл?
- Нет, - панд тяжело вздохнул, и подобравшись, приготовился к худшему.
На самом деле, в худшем случае, возможно, придется выпускать панду на свободу. Опять же, собаки реагировали на него не очень хорошо и зачастую бросались в атаку, пытаясь загрызть. Очевидно чувствовали внутри Максима медведя. Но Казанцев был уверен, что с одним-то волком его панд справится… ну, или, по крайней мере, не уступит. Теоретически.
Хотя, конечно, лучше до этого не доводить. Совсем нет.

Зверь продолжал растерянно скулить, озираясь по сторонам и не обращая внимания на присевшего перед ним на корточки человека - как будто второй, знакомый, должен непременно стоять где-то рядом. Стоять, смотреть на замешательство волка - и, возможно, даже смеяться над растерянным хищником... Ну и пусть. Пусть даже смеется - только чтоб вернулся, без него как-то непривычно, неправильно, словно чего-то в этом мире вдруг стало не хватать... Но нет. Нигде он не стоял, не смотрел, не смеялся...

Начать откровенно паниковать из-за таких внезапных перемен зверь не успел - что-то мягко коснулось головы, заставив напряженно замереть и навострить уши, а потом волк услышал. Его. Второго. Знакомого. Знакомый просил успокоиться - но был слышен как-то вяло, устало, еле-еле... Волк послушался - не хотелось доставлять второму неприятности. А то снова пропадет - а без него нехорошо, неправильно... половинчато... Зверь осторожно лег на живот - и даже глазом не моргнул, когда второй попросился в главные. Уступил, не протестуя - как будто добычу спугнуть боялся...

Обычно - боль от превращения становится чем-то привычным, не раз испытанным и давно знакомым, так что толком перестаешь воспринимать ее как боль... но не когда только что кое-как получилось сохранить самого себя... Каким чудом ухитрился все же удержаться - и сам толком не понимал... Больше всего на свете сейчас так и хотелось оставаться в глубине такого надежного волчьего сознания - но именно этого сейчас позволить себе было нельзя. Объясниться с Максом надо было, пусть даже от слов, своих и чужих, сейчас было тошно... и пришлось перевоплощаться, выталкивать себя обратно в человеческое тело...

Увы - как ни хотелось, ничего объяснить португалец не смог. Даже голову поднять не вышло - так и остался лежать на боку, созерцая вдруг перешедший в вертикальную плоскость пол беседки. Такое чувство, что голосовым связкам от огуна неслабо досталось... и слабость накатила такая, как будто из тела, из мыщц разом выжали все силы, как сок из лимона, как воду из мокрой тряпки... а откуда-то потихоньку накатывало осознание того, что, между прочим, чуть-чуть не случилась катастрофа...