О матери...

Шотаро долгие годы старался избегать неприятной для него темы, но вот она всплыла в самый неподходящий момент, когда в отношениях с сыном все и так было хуже некуда. Но отступать было поздно, поскольку Сэтоши своими обвинениями загнал его в угол и вынудил вернуться в те времена, когда он еще был женат на Нэтсуми, чтобы объяснить сыну, что в их отношениях с первой женой все было не так однозначно.

- Я вынудил ее уйти? - Шотаро хотел перейти на обычный тон, но из-за дрожащего от возбуждения голоса у него ничего не получалось. - Да когда она первый раз только упомянула об этом, я чуть ли не в ногах у нее валялся, чтобы убедить остаться! Я бы никогда не стал ее выгонять, но она сама не захотела жить обычной семейной жизнью. Да, я на нее давил, считая, что она должна заниматься мужем и ребенком, а не своей карьерой, о которой она так мечтала. И поэтому она постепенно начала меня ненавидеть. Ненавидеть настолько, что жизнь со мной стала для нее невыносимой, и она предпочла оставить все, лишь бы только находиться от меня подальше!

Он почувствовал приступ дикой злости, поэтому резко дернулся в сторону сына, чтобы снова забрать бутылку, которой, похоже, сегодня суждено было переходить из рук в руки, но сделал это крайне неудачно, не забирая, а выбивая бутылку из рук Сэтоши и замирая, слыша как та ударяется об пол и разлетается вдребезги, разбрызгивая свое содержимое.

- Я не собираюсь искать тебе никакую пассию, - происшествие его немного отрезвило, поэтому с криков Шотаро перешел практически на свой обычный тон. - Я вообще больше ничего не буду для тебя делать. Не хочешь быть Мотидзуки - пожалуйста. Иди по стопам своей распрекрасной матери и живи, как знаешь.

Шо почувствовал, как на него навалилась жуткая усталость. Он понимал, что не справился с отцовской ролью и теперь должен был пожинать плоды своих предыдущих усилий. И, с учетом всего сказанного и сделанного, одно он понимал точно - их привычная семейная жизнь закончилась, и теперь подходило время открывать новую, пока еще совершенно пустую страницу их запутанной истории.

Каждое слово отца острым кинжалом вонзалось в его сердце, разрезая на много маленьких лоскутков. Он понимал, что совершенно запутался, а от обилия противоречивой информации начала кружиться и болеть голова. Потому что информации было много, и все было непонятно. После рассказа бабушки он считал, что отец вынудил ее уйти, заставив забыть о нем и маленьком ребенке. Сейчас ему показалось, что отец, наоборот, пытался ее удержать. А она его ненавидела настолько, что бросила и своего сына. Получается, что не отец всегда был эгоистом, а мать? И ей не был никто нужен? Но как же эта фотография? Или она и тогда была актрисой и просто играла на чувствах? Что же, у нее прекрасно получилось...

Он сильно зажмурился, до боли в глазах, пытаясь хоть как-то остановить своих демонов, которые больше двадцати лет не выходили на свободу. Не очень большой срок, чтобы они были невыносимыми, но и немаленький, чтобы просто не реагировать на них.

Ему было четыре. В середине мая в Японии отмечался день матери. Они в садике учили стишок, и маленький Сэтоши тоже учил стишок, желая как-нибудь рассказать его маме. Но мамы не было. И никто, у кого бы он ни спрашивал, не мог ответить на его вопрос "где мама". Бабушка уходила от ответа, пытаясь отвлечь его чем-то, дед не любил, когда к нему приходили с подобными вопросами. А отец всегда раздраженно "отталкивал" сына, отвечая чем-то вроде "отстань". Мальчик завидовал детям, которых забирала мама из садика, но зависть - это плохое чувство. Ему хотелось, чтобы у него тоже появилась мама. Но его постоянно забирала тетя Фуэми, приходя за Рюичиро. Он свыкся с этим, но смириться не мог. Тетя редко с ним разговаривала, да он и не напрашивался. Но на разные праздники, типа дня матери, он дарил ей поделки. А она их небрежно складывала куда-то.

Это яркое воспоминание, болезненное, сменилось другим, не менее ярким. Он вспомнил, как отец потащил его на встречу с женщиной.

Он смотрел на женщину своими грустными глазами, в которых читалось любопытство. Она была красива, изящна, не то, что его тетя. Отец их представил, и эта женщина присела около него на корточки. Протянула руку.
- Как тебя зовут, малыш? - ее нежный и ласковый голос обволакивал сознание.
- Сэтоши, - ответил мальчик, скромно и неуверенно протягивая ей руку...

Он сильно вздрогнул от этих воспоминаний и открыл глаза. Слез уже не было. Он хотел взять бутылку, но отец в этот момент ее перехватил, и она разбилась, заставив его сильно вздрогнуть и побледнеть. Потом снова покраснеть и сглотнуть. Сердце заколотилось в груди, по спине пробежал холодок, и он, поняв, что не может больше выносить все это, хотел было позорно уйти из кабинета. Только встать он не смог, а жалкая попытка это сделать отдалась спазмом в желудке и болью в голове.

- Я... - тихо прошептал он, понимая, что ко всему прочему добавился предательский ком в горле, мешающий говорить. - Я... не знал... Но... прости...

Это "прости" он прошептал одними губами, понимая, что сейчас все испортил, и что отец его никогда не простит за такую наглость. И если раньше была хоть маленькая надежда найти с отцом общий язык, услышать от него хотя бы какое-то доброе слово, да просто, что он молодец и справился с отчетом, то сейчас эта надежда разбилась вдребезги вместе с бутылкой. Он все испортил.

Хотелось уйти. Проспаться, собрать свои вещи и уехать. Оставить отца одного, наедине с этим. Но ведь за неимением матери он любил отца. Сильно, как может любить только маленький мальчик. Он не может просто так все взять и бросить. На языке осталось много слов, но он не успел их соединить в предложения и озвучить, как в кабинет открылась дверь, впуская взволнованную Мизуки, которую он всегда звал мамой. От этого стало еще больнее, и он застонал...

После его слов Сэтоши на какое-то время притих и на его лице отразилось смятение. Шотаро понимал, что сыну очень трудно уложить в своей голове, что в их истории с Нэтсуми, каждый был виноват в равной степени, постепенно расшатывая и разваливая то, что не было готово к проверке на крепость. И, при других обстоятельствах он бы попытался как-то разобраться с ситуацией и вернуться к тому, что было до этого разговора. Но, с учетом своего опыта, Шотаро понимал, что попытка замять проблему все только усложнит. Когда Нэтсуми первый раз сказала, что хочет от него уйти, он не воспринял все это всерьез, обещая ей и самому себе, что в их отношениях все изменится. И только лет так через двадцать Шо понял, что невозможно изменить отношения, если не поменялись сами люди. Но в молодости он не хотел этого замечать, поэтому за первой угрозой развода последовала вторая, затем третья... И так до тех пор, пока обманывать себя уже больше не было ни смысла, ни возможности.

По движению губ Сэтоши Шотаро разобрал, что тот пытается попросить прощения, но было уже слишком поздно. Не желая повторять своих старых ошибок, он уже принял решение, к которому шел давно и которое мучило его не меньше, чем злость и ненависть в словах собственного ребенка. Но в нем всегда воспитывали умение идти до конца, поэтому заставить его отступить сейчас не могли ни раздирающий душу вид сына, ни появление в зверях взволнованной жены, привлеченной идущим из кабинета шумом.

- Мизуки, - Шотаро постарался, чтобы его голос звучал твердо,- в ближайшие дни наш сын, - он сделал упор на слово наш, - поедет в Токио. Завтра, - он повернулся к Сэтоши, - получишь расчет и чтобы в течение трех дней тебя здесь не было.

Мизуки начала возражать, пытаясь найти какую-то альтернативу, но он покачал головой, показывая, что торги здесь неуместны.

- Хочешь пожить так, как обычный человек без защиты семьи - пожалуйста. Я не собираюсь ограничивать твое общение с родными по телефону, но здесь ты появляться не будешь. И да, на финансовую помощь тоже можешь не рассчитывать. Даю тебе полгода. - Он сам вздрогнул, называя такой долгий срок, но решил, что лучше его снизить потом, а сейчас продемонстрировать серьезность своих намерений. - После можешь вернуться и в семью, и в компанию. Последнее будет зависеть только от твоего желания.

Он повернул голову в сторону жены, ожидая от нее новых возражений, но она молчала, смотря на него так, что Шотаро предпочел бы любые крики и ругань этому ее полному боли взгляду, который он видел впервые, и который стал для него самым страшным наказанием за вынужденную жестокость по отношению к сыну.