Дом Шелл. Снова лекарь.

Вопрос прозвучал неожиданно. Николь, наверное, повезло, что стояла спиной, и Мэтт не видел ее замешательства. Она остановилась, с расчетливостью взрослой самки анализируя варианты ответов. Всего два: правдивый и не очень. Грызло то, что он все равно прочитает, и вроде бы она сама только что решила: этот американец – не ее вариант. Но господи, как же смешно, если он тормозит только из-за возраста!
Сколько ему? На фотографии было лет двадцать, не старше, а вот в жизни… Ник дала бы, наверно, за сорок, хотя он бы обиделся. Все-таки шрамы, излишняя бородатость – Хам мог бы скинуть десяток, если бы побрился. В районе тридцати пяти? Она сама приоткрыла рот, прикидывая, насколько он ее старше. Хороша пара, женатик старикан и молодуха. Жалко только его апартаментов в Мальдивах она не видела.
Бог мой, сколько же накинуть? Вчера она видела себя в зеркале и мало отличала от опытной проститутки, пока, конечно, носом не ткнули. Двадцать? Поганые числа, врушка!
- Девятнадцать. – вот так, легко, глаза в пол, краснеющего лица не видно. И размышления заняли не больше секунды. Ох как она уповала на то, что он держит слово и не читает. Сглотнула, гордо подняла подбородок и, - не палимся же – продолжила путь из комнаты.

Она остановилась. Замерла. Американец напрягся, ожидая выстрела в голову. Отсчитывал секунды.
Три, две, одна... Пли!
Девятнаядцать. Де-вят-над-цать! Господь, ты существуешь, ты в курсе?
Кочнено, Мэтт продолжал считать, что сколько бы девушке не было, да хоть двадцать пять, она все равно вела себя, будто школьница, но, тем не менее, он хоть не корил себя больше за то, что испытывает потребности в теле молоденькой девицы. Совершеннолетняя.
Николь вышла из комнаты, все же обещала вернуться с чаем. Хам облегченно вздохнул и уселся на кровать, закрыв лицо руками и улыбаясь. Действительно - какое облегчение было услышать ее слова. Почему-то сейчас он не сомневался в них, был уверен, ей назачем врать. Зачем бы ей это было нужно? Что бы она получила, обмани его? Наверняка, она бы смеялась ему в лицо, заявляя - мне шестнадцать, извращенец! Мэтью бы, отвечаю, позеленец и скопытился в этой же комнате. Как никак, он не считал себе грязным домогателем, седеющим стариком, пускающим похотливо слюну на юные тела несовершеннолетних девиц.
- Спасибо...
Конечно, Никки не слышала уже этого, да и благодарил американец, похоже, потолок, но произнесенная вслух благодарность все же была необходима ему, будто твердая почва под ногами. Он обернулся, предвзято осмотрел суп, для верности потыкал в ложку пальцем - горячая? - и, стараясь отвлечься от мыслей, начал наворачивать суп.
Совершеннолетняя...

Ник лязгала посудой. Давно минул девятнадцатый век, когда домишки китайцев были едва ли обременены мебелью, люди расстилали для сна матрасы и обедали сидя на коленях у низкого столика всей семьей. В современном мире много объевропеилось, и традиции сохранялись разве в туристических уголках. У них была тесная загроможденная кухня на западный лад. Почти весь дом, кроме прихожей, впитал черты иностранной культуры – так было удобнее. Табуретки комфортнее подушечки под ногами, вилки – палочек за обедом. Пол деревни так жило.
Шелл кипятила чайник. У нее было порядком времени, чтобы перестать задумываться об обмане - все равно ничто не изменилось, Мэтью не дернул за руку и не кинул в постель, значит, прочитал все же. Поганец.
Чай никогда не заливают кипятком. Существует множество церемоний, о которых современные девушки не так много знают на самом деле, но это правило – единственное и святое. Нельзя кипятить чай. Николь готовила заварку ускоренным методом. Половину таки окатила вкрутую, а через пять минут добавила подостывшей воды из чайника. Листочки завихрились под влиянием потока, поиграли друг с другом в догонялки. Это как ритуал, расслабляет и успокаивает.
Девушка думала. Ему необходимо было лечение: с таким переломом за месяц не оправишься самостоятельно. Она перебирала в голове мастеров монастыря, которые могли бы понять и помочь, и на душе становилось все тускнее. Он поедет туда – это она точно решила. Только легко и радостно от принятого решения не становилось. «Вот ведь олень! Тяжело было сразу сказать, что влюблен давно и надолго?» - поставила на поднос чашки.
«Интересно, колебания настроения тоже чувствует, или только то, о чем думаю?» - толкнула плечом дверь. Тарелка супа была пуста – абсолютно, будто вылизал. Ей нравилась эта его особенность: всегда ел как одичавшая собака. А она обычно долго ковыряла…
- Позволь, поставлю?.. – он сдвинул посуду на край столика, освобождая ей место. Китаянка присела на стульчик напротив кровати.

В те редкие дни, когда у Мэтта откуда ни возьмись появлялось хорошее настроение, он вел себя по-другому. Частенько шутил, подкалывал, конечно, но как-то по-доброму. Даже улыбался, а не ухмылялся, как обычно. Да он даже подумать не мог о том, сколько радости у него вызовет банальное "девятнадцать". Похоже, именно поэтому вернувшуюся с подносом Николь он встретил (ну, честно говоря - попытался) широкой улыбкой. Почему у нее не задергался глаз о такой любвеобильности бывшего военного, для меня до сих пор загадка.
Подвинул посуду - а сам следил за лицом. Ну, улыбнись же ты, что насупилась, будто он снова сказал что-то не то. Он рассматривал ее. Снова. Как обычно - сидел и пялился. Не искал подтверждения ее словам, а просто пялился, как идиот. Девушка действительно была красивая.
И да, действительно, очень напоминала ему жену. И зачем он, придурок, сказал ей об этом? Мэтт потянулся к чашке, взял ее и, комично нахмурившись, принюхался.
- Яда нету? Снотворного? Все нормально? - угу-угу, его чувством юмора только гвозди в стену забивать.

Она улыбнулась. Не потому что он смотрел смешно и не потому что она поняла шутку, а просто – из вежливости. Тебе улыбаются, и ты улыбайся. Нельзя обременять гостя. Даже если настроение не располагает. Обхватила ладонями свою пиалу.
Как приятно горячо! Ей удавалось глотать чуть ли не кипяток не обжигая горло, хотя вкуса от этого было… Разве аромат чая нюхать. Истинные ценители напитка в ужасе закрыли глаза.
- Я подумала, Мэтью. – обрадовала она его, что хоть наконец-то начала мыслить. – Я не хочу, чтобы ты надолго тут оставался.
Вот так. Предельная честность, благо, было время подумать над формулировкой фразы. Не «нельзя», не «мы не можем», не «это неправильно». Я не хочу. Просто я не хочу. Николь подождала, ожидая реакции, и затем продолжила.
- Не знаю, был ли ты в монастыре, но там хорошие люди. Есть целители, много магов. Кажется, помогают даже нелегалам, к тому же наверняка есть и американцы. Ты отправишься туда? – просьба, снова терзания и самоубеждения: я все делаю правильно. Помолчала. – Нам, конечно, будет не хватать мужских рук. Я не буду против, чтобы ты заходил. Если… у тебя нет иных планов.
Она повзрослела. Мгновенно, стоило только увеличить на два годика свой возраст. Наперекор желаниям ребенка, решительно его отпускала. И без обид – приходи когда хочешь.

Улыбка застряла где-то в центре лица и съехала. Он ожидал выстрела раньше, когда спрашивал о возрасте, а не сейчас, когда улыбался ей. Не сейчас, когда мысленно смирился с тем, что придется что-то поменять, начать, наверное, по-другому действовать. Смирился с тем, что привязывается к Никки, все сильнее и сильнее. Смирился с тем, что ему тошно при мысли, что кто-то еще может ее трогать. Со всеми ее заморочками смирился, начал открываться! Твою мать, да она видела фотографию его семьи! Рассматривала ее! Да что она вообще такое делает?!
Элементарно.
Привыкший все держать в себе, никого не впускать в себя, Мэтт, сейчас, наконец потянувшись к живому существу просто не ожидал, что его вот так вот просто оттолкнут. Запросто. "Я подумала, я не хочу". Определись ты, черт возьми, чего ты хочешь, дорогая моя Николь. Просто определись.
Американец не сделал и глотка чая, но уже поставил пиалу на место. Успел вдохнуть запах мелиссы, наверное, поэтому был спокоен. А, может быть, потому что снова заперся. Оброс толстой корой. А, быть может, он не отреагировал бурно, потому что делал это редко, и лимит подобных реакций на неделю был использован.
- Окей.
Грубо, будто топором рубанул по нервам. Поднялся, огляделся. Где одежда?
На стуле лежали его джинсы. Футболки нигде видно не было. То ли она ее просто спрятала, то ли та уже была непригодна для носки. Прочистив горло, не глядя даже на девушку, он одевался. Как она несколько минут назад - просто одевался. Торопливо, как-то даже по-детски обиженно, повернувшись спиной. Застегнул, обернулся, лениво кивнул - мол, всего тебе доброго, красавица - и вышел из комнаты. В джинсах и бинтах на ребрах. Уже закрыв дверь, рыкнув, уперся горячим лбом в стену и со злостью заехал по ней кулаком.
Зараза.
Настоящая зараза.

Какая привычная реакция. Она толкает его – он тянется к ней, она тянется в ответ – и он толкает ее. И снова на его лице застыло выражение отчуждения, пустоты, ожесточенности, боли. Да понимал ли он сам, что делает? Чего хочет, знал ли? Да она взрослее была этого быстро старящегося ребенка. Сколько можно колебаться, есть ведь решения, почему так сложно остановиться? Почему она, такая маленькая, слабенькая, неопытная, должна принимать эти решения за него? Думает, ей не больно? Ей это хихоньки-хаханьки? Да пошел он к чертовой матери!
Николь с досадой наблюдала, как американец собирается. Споро же он, даже чаю не попив. Сама припала к пиале и буквально насильно в себя вливала, чтобы только не сорваться и рот не открыть. Хватит! Надоело! Не будет больше беготни, пускай убирается.
Она резко отставила чай, когда он закрыл дверь. Судорожно вдохнула, закрыла личико ладонью. Девочка, ты плакала последний раз, когда разбила коленку. Детки в садик в те годы ходили. А, ну да, вчера не считается – это были сигареты. Успокаивайся, Николь. Спокойно, твою мать, кому сказала!
Она начала заправлять кровать. Собирала за ним посуду. Тазик пустой: стеснялся по ходу. Вот пускай хоть пописает, раз пошел, расслабится. И ей стало смешно. Не по-доброму, конечно, скорее истерично, но все лучше, чем плакать. Спокойнее.

Какое-то время он еще стоял так, разве что не скребя когтями стену. Нет, так дело, конечно, идти не может. И убегать постоянно он не может. Он - взрослый. Адекватный. Мужчина. Ему точно ни в коем случае не стоит терзать и без того истерзанную душу какой-то... какой-то девкой! Глупой! Неопытной! Деревенщиной!
Лучшая защита - нападение. Гораздо легче убедить себя в злости, заставить себя ненавидеть, унижать, пусть и мысленно, человека, чем осознать, что он может причинить тебе боль. Мэтт давно не чувствовал боли. Даже позавчера, когда его лупили ногами, это была не та боль. Физическая проходит, затухает почти мгновенно. Душевная - вечна. Постоянна. Непоколебима. И... разрастается с геометрической прогрессией, если вовремя не притупить эмоции.
Не нужна ему эта дурочка. Совершенно не нужна.
Нет.
Мэтью зло улыбнулся. Действительно - зло. Девятнадцать? Ну, в определенном плане она уж точно может ему понадобиться.
Неправильно это было, конечно, но человек способен сделать все, чтобы перестать страдать. Проще всего - заставить страдать другого. Выпрямился, похлопал себя по карманам и не нашел сигарет. Ох, лишь бы только не потерял...
Когда он открыл дверь, Николь прибиралась. Ни ее поза, ни движения, ни нервный смех трепета на этот раз в его сердце не вызвали. Атрофировался. Забыл. Забил ногами. Американец по-хозяйски прошелся по комнате и заглянул на все полки, пооткрывал все дверцы и повыдвигал все ящики. В одним из них, в тумбочке, нашлась помятая пачка сигарет и зажигалка. Он смял ее еще больше, сунул в карман и вышел.
- Хорошей ночи, - уже переступая порог.
Мэтт уселся на ступеньках веранды, разглядывая затянутое облаками вечернее небо. Кажется, ожидалась гроза. Уголок губы дернулся в предвестии полуулыбки, но она так и не появилась. Американец зажал губами извечный Мальборо, затянулся и выпустил дым.
Определенно, рыцарем быть... неудобно.