Ромео и пустота

Неприличные жесты, которые рыжая взялась крутить вслед — она ведь, кажется, и правда успела что-то такое изобразить — Розмари совершенно не взволновали. Она свою цель понимала прекрасно, сама ее себе поставила, сформулировала со всей доступной четкостью и шла теперь к ней, намереваясь от курса не отклоняться и на полдороге не отступать. Благо, все возможности для этого у неё были. Оливер в правильных руках и при правильном подходе оказался чудо как послушен. Это Розмари даже немного занимало: удивительно, как быстро буян и хулиган превратился в кроткую плюшевую игрушку. Пока, во всяком случае, он вел себя именно так.

Розмари это было только на руку. Довольно легко затолкав Оливера в свою комнату, следом она с той же лёгкостью дотолкала его до циновки и усадила.

— Сиди не дёргайся, — велела она. И потянулась за кувшином, в котором еще оставалось немного воды, и за чем-нибудь, что могло сойти за тряпку. В ее понимании, постепенно зацветающую щеку Оливера следовало как можно скорее притормозить холодным компрессом. Будь Розмари магом воды, ей было бы с компрессом попроще и не пришлось бы надеяться, что кувшин не слишком нагрелся за день. Но, в теории, и так должно было сойти — Оливер показал, что он настолько горяч, что его и ладонью можно было попытаться остудить. Сам-то он разгонялся куда-то до сотни градусов минимум.

От возможности "довоевать", высказать рыжей ещё что-нибудь, а то и лягнуть побольнее Оливер отказывается с такой лёгкостью, что ему самому за себя стыдно — будет когда-нибудь потом. Сейчас не до стыда. Сейчас важно то, что Розмари зовёт Оливера к ней в комнату, важны её руки на его плечах, тепло ладоней, которое чувствуется сквозь футболку и жжёт не хуже огня. Вот что первостепенно, вот чем надо дорожить, а не какой-то там дракой с мимопроходящей ученицей. Поэтому Оливер безропотно позволяет себя скрутить и увести к Розмари в комнату.
В каком-то смысле — в святая святых.

Раньше Розмари его и к порогу на пушечный выстрел не подпускала. Потому что у неё попугай, а у Оливера в анамнезе — глубоко неблагонадёжные следы жестокого обращения с птицами, и вместе эти два и два никак не складывались, как кирпичи с апельсинами. А теперь — теперь Оливер у Розмари в комнате, и она разрешает, даже приказывает ему сесть на её циновку, и, кажется, собирается за ним хоть немного, но поухаживать. Одуреть можно. Вот только к попугаю по-прежнему нет никакого доступа, даже одним глазком, попугая Розмари прячет в клетке и под покрывалом. Но оно и к лучшему. Так они как будто наедине, без свидетелей — стоит отчётливо подумать об этом, и у Оливера, кажется, начинают шевелиться не только волоски на коже, превращаясь в мурашки, но и даже рёбра под кожей словно сжимаются, взволнованно дышат в такт сердцебиению.

— Сижу, — покорно соглашается он. И взволнованно замирает, ещё не понимая до конца, насколько хорошо будет то, что ждёт его впереди, и получится ли из этого вообще что-то хорошее. Оливер чувствует себя так, словно осторожно тянет соломинку жребия из чужого плотно сжатого кулака и до сих пор не понимает ещё, короткая она или длинная, а потому понукает все доступные ему чувства и ощущения, даже к обрывкам своей магии взывает: ну же!
Ему очень, очень нужны любые подсказки. Нельзя сейчас ошибиться, непонятно, даст ли Розмари ему ещё хоть когда-нибудь второй подобный шанс.