Тишина ничего не значит

Белую лягушку-оригами за стеклом, задорно устроившуюся на внешнем подоконнике - восседает себе важно, в комнату с любопытством заглядывает, словно только и ждёт приглашения распахнутым окном, чтобы впрыгнуть в помещение, - младшая Судзуки некоторое время полагает не иначе как трогательным знаком внимания. Не ей, рыжей безымянке, адресованным - соседке-валлийке, конечно же.
Нет, в самом деле, а разве могут быть варианты?
И сдует ведь, глядишь, невесомую лягушку с подоконника прежде, чем Эва в комнатку обернётся. Тут-то она с носом и останется, так и не узнав ничего. Судзуки, недолго думая, проявляет себя радушной хозяйкой: раскрыв окошко, бережно пересаживает бумажное земноводное на раму и с мягкой усмешкой прижимает ей спинку пальцем. А лягушке только того и надо. Подцепишь ногтем край спинки, убирая палец - она хоп и, дрыгнув в прыжке угловатыми лапами, на дощатом полу уже.

Только подняв с пола аккуратно сложенную фигурку, несолидно завалившуюся пузом кверху, хафу замечает обрывочные "...оюсь, что", "...ак думае..." и "...ить?", изломанные сгибами бумажных лап. Приходить в эмоциональное волнение без серьёзной на то причины Судзуки не склонна - но иногда медлит, если положение требует от неё единоличного принятия решения и одновременно касается людей, особенно ей драгоценных. Или же может касаться. Именно это "может" в итоге подталкивает лягушку развернуть. Вдруг там сокрыта странным способом переданная, но оттого не менее важная просьба - к ней самой, или, тем более, к Эве? Будет прочтено хоть одно слово, очевидно не предназначенное для карих невыразительных глаз, чьё равнодушное выражение контрастирует сейчас с лёгкой обеспокоенностью и толикой любопытства - Хидна незамедлительно сложит клочок бумаги обратно, честно выбросив до малейших крох всё то, что только для Эвы-сан из своей рыжей бестолковой головы.
Как оказалось, варианты-таки возможны, да презагадочные. Сидя на полу и размышляя над запиской, напоминающей какой-то хитроумный шифр, Хидна оставляет порывы корить себя за вторжение во что-то интимное. Ключа к посланию у неё всё равно нет. Эва наверняка бы оперативнее нашлась, как расценить текст, проявив себя более проницательной, нежели непутёвая длинная соседка. Иначе просто быть не может.
Или может. Может ведь быть и такое? Здесь полукровку накрывает неожиданным озарением. А если соседку таким образом, в стеснении найдя предлог и доверив его бумаге, пригласили к распускающейся глицинии - но Эва, разиня, взяла да ушла, не заметила на подоконнике необычного вестового? Прежде чем отправиться на дежурство Хидна чувствует себя обязанной слетать рысью к парку, разведать издали: вдруг и правда? Вдруг подругу готовы ожидать долго, часами, ведь в строках нет ни словечка о времени? Ну а разыскать её потом и правильно намекнуть - с этим уж Судзуки обязательно справится, проявит творческий подход и как-нибудь сможет рассказать главное, о главном же смолчав. Чтобы всё словно бы само по себе.

Уходя, девушка следует предложению лягушки и послушно оставляет окошко распахнутым настежь.
Но в парке не оказалось ни души.

Младшая Судзуки упорно не хочет отпускать ситуацию на самотёк и, по возвращении в комнатку вместе с бумажной фигуркой, ныне распотрошённой в разглаженный лист, принимает второй раунд трудной и ответственной игры: вновь зачитывается ненавязчивыми строками послания, начертанного небрежным поэтичным, летящим слогом. Первичное предположение, достойное немедленной проверки, не оправдало себя, поэтому Сан чувствует себя свободнее и больше склоняется к версии о чьей-либо невинно-застенчивой попытке простучаться к ним в комнату сквозь оконное стекло - но записка так и не даёт полукровке никаких ответов, храня свои тайны и не объясняя, кому из двух девушек она была послана. Близится время дежурства; пожалуй, вернее всего бы следовало оставить лягушку для Эвы, на видном месте - но Судзуки, будучи честной перед подругой и самой собой, не может отрицать заинтригованности некоторой, небольшой вероятностью, имеющей право на жизнь, что послание оставлено ей. Ответный ход, придуманный Хидной, просто по определению не может строиться на одной лишь призрачной, мимолётной эмоции.
Здравствуйте.
Ветер свеж, и, кажется, усиливается - но он не испортит этот солнечный день для каждого из нас. Он обязательно станет ещё ярче к закату. Теплее ли? Обещать не смогу, поэтому тоже поберегите себя, - пишет Хидна на чистом бумажном листе, стараясь подражать манере письма неизвестного автора - и вместе с тем берёт на себя сизифово бремя в попытке угадать и хотя бы приблизиться к тому, что сейчас на её месте писала бы Эва, укладывая строки на бумагу. - Несомненно, глициния ушла в цвет не зря, и ваше внимание придаст яркости её будущим краскам. Она не останется наедине с ветром - возможно, она уже взята под опеку? Здесь никого не оставят одиноким, правда?
Мелкие строчки, что ложатся на листок из-под левой руки хафу, тоже клонятся чуть влево, словно потревоженные восточным ветром, задувающим в комнатку через распахнутое окно - или прямо со строк записки-лягушки. Квадратный лист с ответом Судзуки складывает треугольником, потом ещё, и дальше - до тех пор, пока в руки не ляжет бумажный журавлик, который, вероятно, привлечёт того, чья рука сложила лягушку на подоконнике. Самый кончик бумажного хвоста ответа-оригами нужно чуточку прищемить створкой закрытого окна, чтобы не сдуло. Журавлик не возражает - а Хидна уже торопится, запаздывая на дежурство. Фигурка-записка, найденная на подоконнике, разумеется, вернётся в первоначальный вид по линиям сгиба и будет оставлена для Эвы. Чтобы, при случае, вернуть, отменить, откатить... Эва-сан ведь тоже как будто бы писала ответ. Мы же вместе, Эва и Сан - как единое целое, верно?..