Когда даешь себя приручить - потом случается плакать

Жизнь снова была скучной, унылой и практически невыносимой. Ничего не происходило - подъем, завтрак, занятия, обед, занятия, ужин, сон. И так каждый день. Делаешь вид, что у тебя хорошо, хотя на самом деле чувствуешь, как обыденность тугой клеткой сжимается вокруг. Цирилла не жаловалась - она никогда не жаловалась. Старалась это делать. Она ждала и просто делала свою работу, стараясь делать ее хорошо и подходя к этому с душой. К тому же двое сорванцов не давали ей скучать, то ли чувствуя ее состояние, то ли переходя в тот возраст, когда сидеть на месте в принципе невозможно. Скоро им исполнится три - и, что называется, прощай спокойствие, если уэе сейчас за ними не успеваешь.

Сегодня ее попросили сходить вниз в деревню, чтобы купить кое-что и зайти на почту. Толку отказываться не было, и англичанка, подхватив сумку, отправилась на прогулку, наслаждаясь весенними деньками. Было относительно тепло, птички там всякие, едва ли не бабочки летали. Денек выдался действительно хороший, чтобы грустить и думать о несовершенстве собственной судьбы. В деревню Цирилла пришла уже к обеду, время самой толчеи на небольшом рыночке, и именно такое время больше всего нравилось англичанке - когда много народу и глаза разбегаются, ведь хочется успеть все увидеть.

Сделав все дела, Грей завернула на почту, и довольно долго стояла в очереди, ожидая, пока ей принесут всю корреспонденцию. А пока было время порассматривать вежливо здоровающихся тибетцев и сгрызть свежее яблоко. Когда, наконец, ей выдали пачку писем, поверх оказалось еще одно - в темном конверте. Адресованное ей. В последнее время ей не приходили письма вообще - зато сама она довольно часто бывала в Европе по всяким домашним делам, то просто скучая по Матиасу.

Письмо было от Тана – это Грей поняла даже не по имени, а по почерку. Сердце радостно трепыхалось в груди, она жутко соскучилась по любимому, с тех пор как он уехал в Тайланд, прошел почти месяц, и за это время она не получила от него ни единой весточки. И вот сейчас – такая награда за ожидание.

Цирилле хотелось прочитать письмо прямо тут, на почте, но она заставила себя сначала вернуться в монастырь, чтобы сделать награду еще вкуснее, еще более желанной. Остаток дня казался бесконечным, словно растянутая и безвкусная жевательная резинка. Цири была рассеянная и отвечала невпопад - ну правильно, ведь ее мысли были далеко от любой темы разговора. Они все были там, дома, в ящике комода, куда Грей спрятала письмо, чтобы его не нашли близнецы, чьи цепкие лапки тянули все что ни попадя. И вот теперь, когда мальчики уложены спать, а в спальне на комоде зажжена свечка, Цири радостно мнет в руках конверт, словно наслаждаясь ощущением бумаги в руках. На ощупь бумага была немного шероховатой, теплой, плотной, приятной, как будто родной.

Наконец, насладившись томительным ожиданием, Цири надорвала конверт, чтобы вытащить из него обычный в тетрадную клетку листок, сложенный пополам. Чувствовала, что там что-то необычное, неожиданное, намеренно не разворачивала, вновь наслаждаясь. Рассматривала каждый сантиметр, чувствуя себя глупой школьницей, получившей впервые любовную записку. Интересно, как она там. Скучает, наверное. Или пишет, что скоро вернется домой. Цирилла не спрашивала, какие у енго дела в Бангкоке - просто отпустила, не вмешиваясь. Он не вмешивается в ее дела, не спрашивает, зачем она мотается во Францию, и она не будет вмешиваться.

И только спустя несколько минут, заметив на своем лице глуповатую счастливую улыбку, Цири прочитала написанное, всего несколько слов. В голове, словно неоновая реклама замерцали те слова, написанные его сильной твердой рукой «Прости. Я не вернусь».

Осознание обрушилось подобно ледяному ливню, вымочив до нитки. Словно она враз потеряла все свои силы, разучившись защищаться даже от любимой воды. Мир не разбился на мелкие кусочки, как любят писать в романтических слезливых книжках про любовь. Он не стал сужаться до размеров чернильной точки, такой, какая стояла в конце предложения. Он не стал прозрачным, чужим или каким бы то ни было, какие должен быть по заверению всех любовных романов. Он просто перестал существовать.

Со следующим вдохом Цири поняла, что ей тяжело дышать – спазмы, даже не слезы – душили. Слез не было. Цирилла облокотилась спиной о стену и сползла на пол, не способная сейчас даже как-то реагировать на окружающее. Мыслей не было - в голове внезапно стало пусто, как в хэллоуинской тыкве. Даже те несколько рукописных слов, что ударили по сознанию внезапно, улетучились, оставив после себя лишь горечь и тоску. Теперь бы Цирилла могла сказать, чем пахнет пустота - кисловатым запахом бумаги, запахом деревянных досок, соленой тоской и приторно-сладковатой болью.

Не вернется. Вот так – мир был, а теперь его нет. Мужчина был, а теперь его нет. Никто не знает, в чем причина и почему так. Просто оно случилось. Разлюбил. Так бывает. Гораздо чаще, чем мы можем себе представить. Гораздо чаще, чем мы об этом хотим думать. Отгадка кажется до банального простой. И вместе с тем – неожиданно бьет под дых. Рыдания без слез душили ее. Цирилла хватала ртом воздух, как выброшенная на берег рыбка, боясь произнести хоть звук - в соседней комнате спят близнецы, их нельзя будить.

Перед глазами стояла одна и та же сцена, повторяющаяся вновь и вновь, раз за разом, снова и снова. Он есть. Яркий свет, как вспышка дешевой старой фотокамеры – его уже нет.

А что вообще значит для него любовь? А для нее? Она была для него опорой. Выслушивала, поддерживала. Она прикрывала ему спину. Она всегда была рядом. Она старалась дать ему то, чего у него не было. И она подарила ему себя. Она старалась сделать так, чтобы у него не было никаких проблем. Решала, искала, боролась. Все ему, все для него. Она переступила через свои принципы и жила с мужчиной. Ему она позволила приручить себя. Согласилась спрятать когти и лечь под бок, мурлыкая от счастья. А он ушел. Разлюбил. Да, так бывает. Только вот клялся. Да что клятвы – их нарушают сплошь и рядом. Век рыцарей и непреложных обетов давно кончился, чтобы можно было верить в сопливые сказки. Добро пожаловать в реальную жизнь.

Цири добирается до кровати, ложится на нее, отбрасывает скомканное в комок письмо на пол, сворачивается маленьким комочком, подтянув колени к груди. Больно. Больно где-то внутри, глубоко-глубоко, словно грубо выдернули что-то нужное, необходимое, без чего жизнь – уже и не жизнь, а просто существование. Пустое, жалкое, дешевое, никому не нужное. Выдернули, просто отрезали ножницами, оставив неряшливую бахрому - того, кого любила, кому верила настолько, что согласилась на все.

На уши давит пустота, сжимается вокруг гораздо теснее, чем просто клетка обыденности. Это гораздо страшнее - ведь теперь вокруг одиноко, вот хоть бы одна слезинка. Умея плакать, глядя на всякие глупости, вроде рекламируемых детских пинеток или детского питания, абсолютно не может выдавить из себя хоть что-то, когда действительно плохо. Ты сильная, да, все пройдет. Время ведь лечит, правда лекарь из него плохой получается. И раны получаются зашитые тонкими непрочными нитками, готовыми разорваться от любого прикосновения, от любого случайного воспоминания.

Ушел, вот так, без шума и пыли, без громкой ссоры и битых тарелок. Ушел так, как ушла бы она сама, не поднимая на уши. Просто исчез из жизни, не оставив ни единой зацепки. Ни найти, ни просто…Оно наверное так и к лучшему, ведь не должно не остаться ничего. Плохого – только хорошее. Три с половиной года, проведенные вместе, встречи, взаимные остроты. Давно это было, правда. Надо забыть обо всем, иначе так и будет больно. Теперь забыть, как будто этого не было, упрятать на самую дальнюю польку памяти, на антресоль, как подаренную кем-то из родственников лампу, подаренную только для того, чтобы показать - мы есть, мы помним, но при этом не получать от них даже открытки на Рождество.

Однако легко сказать, но совсем нелегко сделать, если тебя связывает с человеком не просто несколько лет совместной жизни, но и двое детей, как две капли воды похожих на своего отца. Глупо обвинять близнецов в том, что произошло. Они уж точно ни в чем не виноваты. Цири залезла под одеяло – ее била дрожь, хотелось чего-то уютного. Или кого-то. Если кто-то и виноват в том, что Тан решил не возвращаться – то только она одна. Где-то сделала не так, не то, не правильно. Накопилось, набежало. А потом он просто ушел, тихонько, незаметно, но навсегда. Оставив после себя…нет, ничего. Абсолютно ничего, кроме пустоты, пахнущей шероховатой коричневой бумагой.

Цирилла судорожно вздохнула. Голова была пустой и одновременно гудела от переполняющих ее мыслей. Почему, почему всегда она? Почему все, что может только произойти, происходит с ней? Почему она всегда теряет тех, кого любит, к кому привязывается? Неужели это такое испытание, посланное свыше? За какие грехи? За что? Хотелось рыдать, громко, как ребенку, требовательно, от несправедливости, чтобы успокоили, сказали, что все будет хорошо. Только ничего не будет хорошо. Все кончилось.