Взвешивание сердца

Это попросту ужасно, ужасно неправильно, и так жить и вести себя нельзя — но за долгое время знакомства с братьями Давенпорт Ломэхонгва привыкает к тому, что она им обоим нравится. Привыкает ловить на себе их восторженные взгляды и принимать их как должное, привыкает всё время чувствовать восхищённое внимание молодых людей, почти что купаться в нём.
И, когда неожиданно девушка теряет это внимание, она чувствует себя так, словно у неё из-под ног ушла земля.

Это больно, очень больно, хоть и закономерно: Валентин и Эмиль выросли, повзрослели, возмужали, их уже больше не привлекает угловатая, диковатая девчонка, когда вокруг есть столько по-настоящему красивых девушек. Ломэхонгва их видела, она их рассмотрела. Эмиль ходит по пятам за золотисто-рыжей, яркой, утончённо-отточенной в каждом жесте, изящной и витиеватой в каждом слове. Валентину нравятся светлые — светлые волосы, светлая кожа, светлые глаза и словно светящиеся изнутри лица. Ломэхонгва не похожа ни на первую, ни на вторых. В ней нет изящества, в сравнении с другими девушками она неизменно выходит неловкой, грубой, дикаркой. Она не светится теплотой изнутри — напротив, она зла, она представляет, как вгоняла бы в светлую кожу раскалённые иглы, выкалывала бы сияющие глаза, расаравлялась бы с соперницами, не оставляя от них и следа. Желать себе сразу двоих ужасно, но Ломэхонгва желает обоих Давенпортов для себя.

А теперь теряет обоих, теперь не имеет ни одного, и оттого ей особенно больно.
Девушка не оставляет надежды всё исправить и находит себе смелость заявиться к молодым людям в дом. Стоя на крыльце, она стучит в дверь и загадывает: сейчас они будут дома. Сейчас она с ними поговорит, и они вспомнят, как её любят — сама же Ломэхонгва, что, бесспорно, делает её особенно ужасной, не чувствует, что любит хоть одного из них. Но при том хочет себе их внимание, их восхищение и любовь, хочет как одержимая, и отпускать молодых людей совсем не собирается.

Когда Эмиль брался возмущенно бухтеть на какую бы то ни было тему, всегда самым простым решением было предоставить ему слушающие уши, чтобы он туда всё высказал и успокоился. Можно изредка поддакивать, выражая сочувствие. Возражать и спорить - нельзя ни в коем случае, иначе младший никогда не угомонится. Вот так и сейчас, Валентин сидел, неторопливо выписывал незамысловатые горизонтальные и вертикальные линии, чередуя строчки - ни на чем более сложном все равно было не сосредоточиться, пока Эмиль продолжал ворчать и страдать над ухом.
- Я не знаю, сколько ему лет. Уж точно больше, чем тебе, - сухо сказал Фельтин. Это, на его взгляд, во всем спиче Эмиля был единственный более-менее конкретный вопрос, требовавший более-менее конкретного ответа. А потом в дверь постучали, и Эмиль пошел открывать - а Валентин наконец воспринял это как передышку и возможность позаниматься в полную силу, а не в пол-руки.
С возможностью, правда, его опрокинули тут же. Эмиль начал орать из прихожей, требуя показаться гостям, поприветствовать гостей и все такое прочее, и Валентин нехотя подался в коридор - ему, в принципе, было примерно ясно, что тут с него живым никто не слезет. Гостьей неожиданно оказалась Ломэхонгва. Валентин честно попытался вспомнить, чему мама ее учит, что девушка могла к ней прийти, не вспомнил - но, возможно, он просто запамятовал, - и тоже кивнул: - Привет. Мамы сейчас дома нет, зато есть мы. Можем тебя поразвлекать, пока она не придет. Я умею неплохо заваривать чай, а Эмиль отлично ходит на ушах. - Младший, в принципе, и так этим занимался весь вечер, а тут его энергию хоть выпал шанс направить в полезное русло.
О том, что Ломэхонгва могла прийти не к маме и не по вопросам учебы, Валентин искренне не думал. У него такого развития событий в голове попросту не существовало.