Взвешивание сердца

Это попросту ужасно, ужасно неправильно, и так жить и вести себя нельзя — но за долгое время знакомства с братьями Давенпорт Ломэхонгва привыкает к тому, что она им обоим нравится. Привыкает ловить на себе их восторженные взгляды и принимать их как должное, привыкает всё время чувствовать восхищённое внимание молодых людей, почти что купаться в нём.
И, когда неожиданно девушка теряет это внимание, она чувствует себя так, словно у неё из-под ног ушла земля.

Это больно, очень больно, хоть и закономерно: Валентин и Эмиль выросли, повзрослели, возмужали, их уже больше не привлекает угловатая, диковатая девчонка, когда вокруг есть столько по-настоящему красивых девушек. Ломэхонгва их видела, она их рассмотрела. Эмиль ходит по пятам за золотисто-рыжей, яркой, утончённо-отточенной в каждом жесте, изящной и витиеватой в каждом слове. Валентину нравятся светлые — светлые волосы, светлая кожа, светлые глаза и словно светящиеся изнутри лица. Ломэхонгва не похожа ни на первую, ни на вторых. В ней нет изящества, в сравнении с другими девушками она неизменно выходит неловкой, грубой, дикаркой. Она не светится теплотой изнутри — напротив, она зла, она представляет, как вгоняла бы в светлую кожу раскалённые иглы, выкалывала бы сияющие глаза, расаравлялась бы с соперницами, не оставляя от них и следа. Желать себе сразу двоих ужасно, но Ломэхонгва желает обоих Давенпортов для себя.

А теперь теряет обоих, теперь не имеет ни одного, и оттого ей особенно больно.
Девушка не оставляет надежды всё исправить и находит себе смелость заявиться к молодым людям в дом. Стоя на крыльце, она стучит в дверь и загадывает: сейчас они будут дома. Сейчас она с ними поговорит, и они вспомнят, как её любят — сама же Ломэхонгва, что, бесспорно, делает её особенно ужасной, не чувствует, что любит хоть одного из них. Но при том хочет себе их внимание, их восхищение и любовь, хочет как одержимая, и отпускать молодых людей совсем не собирается.

В доме немножко всё стояло на ушах, потому что их вечная привычная жизнь странным образом стронулась с места и начала перестраиваться. Из-за того, что мама завела роман - глобально это, конечно, было не плохо, маме можно и даже, наверное, нужно, но сам предмет романа вызывал у Эмиля глубокие сомнения. Сколько ему лет-то, этому ученику? А Эмилю сколько? Это ж посчитать и ужаснуться. Маму, однако, все устраивало, да причем настолько капитально, что она вообще никаких доводов слышать не желала. Хотя Эмиль первое время чего-то там пытался, изображал из себя голос разума. Потом оглянулся на старшего брата, понял, что уже даже Валентин опустил лапы и не брыкается, и грустно сник следом. В общем, восстание сдулось, даже толком не начавшись, но Эмиль продолжал по инерции бубнить.
- Ему сколько лет? - настойчиво повторял Эмиль, повиснув на ушах у Валентина - раз уж больше никто не желал слушать. Старший даже ухом не повел, все сидел и делал вид, что он что-то сосредоточенно пишет. Эмиля такое невнимание особенно не смущало, и он продолжал настойчиво искать в Валентине поддержку: - Тебе не кажется, что маме было бы гораздо лучше найти кого-нибудь постарше? И когда я говорю "постарше", я имею в виду - посерьезнее? Этот-то даже из учеников никуда же не вылез, ну!
Эмиль еще продолжал бы распинаться на тему недостатков приглянувшегося почему-то матери молодого человека, но его прервал стук в дверь. И, поскольку старший продолжал сидеть неподвижно и делать вид, что у него ничего кроме правой руки не шевелится, Эмиль пошел сам открывать дверь.
Открыл и обомлел. И с удивлением сказал: - Ого! Привет! Ты к кому? - Увидеть Ломэхонгву он совсем не ожидал: не то чтобы эта девушка с ними крепко дружила или плотно занималась у мамы, чтобы заходить к ним в гости. Это, правда, не помешало Эмилю с энтузиазмом пригласить девушку: - Ну ты в любом случае, проходи. Сейчас со всем разберемся. Фельтин, вылезай из берлоги, у нас гости! - гаркнул Эмиль внутрь дома. Он рассчитывал на то, что хотя бы приход гостей заставит брата оживиться и перестать изображать из себя памятник каллиграфу.