Поляна для пикника

Конечно, она заметила, как же иначе.
Дарсия все чаще казалась Стефано тонко настроенной скрипкой - с течением времени она начинала все точнее ловить изменения в настроении юноши, обходясь при этом совершенно без магии. И пытаться что-то от нее скрывать становилось делом все более и более бесполезным. Вот и сейчас, как Стефано ни старался держать лицо, Дарсия мгновенно и еще издалека уловила, что передача подарка у него прошла не радостно.
- А что случилось? - уперся Стефано, нисколько не желая рассказывать Дарсии, что он только что нос к носу виделся с парнем, который не так давно пытался девушку не то покалечить, не то вообще загрызть, и что они от этой встречи обоюдно не испытали ни малейшего удовольствия. Тень этой неприятной истории и так уже висела над всеми ее участниками куда дольше положенного, и Стефано совершено не горел желанием продолжать напоминать Дарсии обо всем этом. - Я участвовал в новогоднем слоне, передал подарок кому следовало. Даже поздравил с Рождеством. Если намекаешь на то, что я кого-то куда-то погнал пинками - отрицаю это обвинение, ничего подобного я не делал. Вел себя прилично. Ничего не произошло, - упрямо повторил юноша, хоть и догадывался по глазам Дарсии, что она ему не верит.

— Если тебе комфортнее на "ты" — значит, давай так и делать, — покладисто соглашается Эйнар. Ему удобнее так, чтобы Эстер не было неловко, чтобы она не испытывала желания избавиться от гнетущего общения как можно скорее. Да и к тому же, этот переход на "ты" приятен, он делает Эстер немного ближе. Крошечный шаг, но сколько их сегодня уже сделано, таких крошечных шагов, гораздо больше, чем за все предыдущие дни, вместе взятые и кажущиеся теперь так бесполезно выкинутыми.
Но с другой стороны — если сегодня действительно происходит рождественское чудо, то в любой другой день его вряд ли получилось бы добиться, сколько ни шагай. На то и чудо.

Стоит на минуту отвлечься на то, чтобы вручить Дарсии её рождественский подарок, и Эйнар почти физически чувствует, как между ними с Эстер рвётся их пока ещё тонкая, ненадёжная ниточка общения. Но, по счастью, обрывается не полностью, восстановить её пока что легко, и мешок с рождественскими подарками великолепно в этом помогает. Эйнар с мягким любопытством смотрит за тем, как Эстер распаковывает доставшийся ей подарок; смотрит куда больше на саму девушку, которая очаровательна в своём целеустремлённом изучении подарка, чем на содержимое свёртка. Улавливает только, что девушке достались рождественские рукавицы, и тут же спрашивает: — Не примеришь?

О том, что он и для себя тоже может достать что-нибудь из рождественского мешка, Эйнар благополучно забывает, считая это несущественным, и потому Эстер тут же влёгкую завладевает инициативой. Эспеланд склоняет голову, соглашаясь: — Конечно. Конечно же, можно. Мне будет... очень приятно, — сознаётся юноша через краткую паузу.
Свёрток, который выбирает девушка, кажется довольно маленьким, но тем не менее, там каким-то непостижимым образом умещается длинный шарф. Тёмно-синий и чем-то расшитый, оленями, что ли, норвежцу сложно с точностью определить рисунок, когда он в него почти не вглядывается. Дерзкое применение шарфу находится за долю секунды — Эйнар свободной петлёй набрасывает его Эстер на шею и плечи. И просит: — Пусть пока побудет у тебя. До конца праздника. Хорошо? Ты не против? — И это, конечно, сентиментально и очень глупо, но после такого шарф будет как будто отчасти принадлежать и Эстер тоже, и оттого хранить его будет особенно важно. Крохотное, глупое свидетельство того, что это Рождество с ними действительно случилось — более слабое, чем принятый Эйнаром из рук Эстер набор для каллиграфии, но оттого ничуть не менее ценное.

Матвей, конечно, и не ждёт, что его бестолковые выкрики кому-то там чем-то там помогут или наоборот, помешают; он так, работает звуковым сопровождением. Помогает довести картину до полного абсурда. Чернявая девица же настроена слинять так решительно, что на возражения Сигрун практически внимания не обращает, проходит сквозь них как пуля сквозь масло. И напоследок окатывает Матвея уничтожающим взглядом: мол, с психами знаться не желаю. Матвей в ответ недоверчиво фыркает: раз он её подбешивает – а по глазам видно, что равнодушной не оставил – значит, уже не пустое место. Подвираете, барышня.
– А шут её знает. Она тут, похоже, вообще ни с кем толком не общается. Обитатели нашего монастыря её недостойны. Марья Моревна, прекрасная королевна, – пожимает плечами Матвей. У него с самого детства именно этот персонаж почему-то стойко ассоциируется с той ещё недорогой, невозможно понять, с чего главный герой так с ума сходил. Но нежелание девушки с ним общаться Матвея толком не колышет. У него к этой жизни подход простой: если ты меня любишь, так и я тебя люблю, а если ты меня не любишь, то и иди ты в баню. Очень, между прочим, удобно.
– А ча, ты бы её пырнула? – с интересом спрашивает Матвей и тянет из кармана пачку сигарет. Хо, чуть новый нож не обмыли прямо на празднике, вот это был бы номер. Матвей зажимает сигарету в зубах, закуривает и прямо сквозь сигарету предлагает: – Да забей. Я фейерверки за двоих посмотрю. Она всё равно так хорошо никогда не сможет.

В ответ на предположение Матвея Сигрун только фыркнула.

- Ну что ты, конечно, нет. Но думаю, меня бы не поняли, если б я за ней с ножом бегала... Хотя, допускю, это было бы забавно и добавило бы адреналинчику в нашу вечеринку.

Всё-таки интересные люди были здесь, в монастыре. "Ни за чтобы не сказала, - подумала Сигрун, - что это монастырь и есть".

Она представила, как на нее надевают какую-нибудь колючую власяницу, поднимают в пять утра на какую-нибудь нудную проповедь-заутреню, кормят пророщенными зернами... Девушка содрогнулась. В Линь Ян Шо присутствовала дисциплина, само собой, и распорядок дня был не санаторным, но здесь, по крайней мере, и вправду было весело.

- Кто такая Марья Моревна? - спросила она, вспомнив странное имя, которым парень назвал королевишну. - Это что-то из сказок?

- Ну то есть как? - оторопела Дарсия, не ожидавшая на ровном месте получить такой отпор. Для нее все было максимально очевидно: вот Стефано, у которого лицо такое, словно он только что с кем-то грызся или был готов в любую секунду начать грызться, а вот на краю поляны уже заканчивала мелькать чья-то спина, и Дарси нутром чуяла, что одно с другим непременно связано. Не понимала только пока, как именно связано, а юноша, заупрямившись намертво, напрочь отказывался ей подсказывать.
Один раз не добившись от юноши ответа с наскоку и понимая, что и не выйдет, Дарсия сменила тактику. Ей казалось очевидным, что если сейчас начать прессовать итальянца сильнее, он в ответ только точно так же сильнее заупрямится. Поэтому Дарсия попыталась взять лаской: насколько могла забралась ладонями юноше под воротник куртки, кончиками пальцев поглаживая смуглую шею, и мягко улыбнулась: - Ну еще бы ты кого-то ногами пинал! Если бы ты так некрасиво дрался в людных местах, я бы тебя не полюбила! А что за подарок ты дарил? - словно бы невзначай спросила Дарси, потянулась к Стефано и нежно поцеловала его в губы. Таким нехитрым образом Дарси надеялась если не полностью усыпить, то хотя бы притупить бдительность Стефано и таким образом добиться от него подсказок, а то и выманить полноценный ответ. Ей, конечно, было немного неловко от того, что она так пытается юношей вертеть - а с другой стороны, ну он же сам отказался отвечать, хотя ему явно было чем поделиться.

- Только не воображай, будто я не понимаю, что ты пытаешься сделать, - предупредил Стефано, когда Дарсия сменила тактику и вместо допроса принялась ласкаться к нему, продолжая задавать вопросы на взволновавшую ее тему, но теперь делая это словно бы между делом. Но вместе с тем, все это понимание не защищало его ровно никак, ни от теплых пальцев Дарсии, ни от ее чарующих мягких губ. И её ласковая нежность все так же вышибала ум, заставляя тянуться к девушке снова и снова, не оставляла ни шанса сохранить трезвый рассудок.
- Девочка, что же ты со мной делаешь, - шепнул Стефано и крепче привлёк Дарсию к себе, поцеловал ещё несколько раз, чувствуя, как от упоительной сладости её губ в нем постепенно тает казавшееся таким несгибаемым упорство, как слабеет желание скрывать от неё что бы то ни было. Девушка все так же продолжала льнуть к нему, близкая и тёплая, и ещё несколько поцелуев спустя Стефано сдался, сознаваясь: - Ладно. Ладно, ты победила, тогда слушай. Мне выпало на новогоднем слоне поздравлять Маркуса. Я подарил ему пиньяту. Подарил и пожелал приятного Рождества, и ни одного слова лишнего не сказал. Наверное, с некоторых ракурсов - это была очень похожая на гиену пиньята, - нехотя добавил Стефано. И поспешил заверить Дарсию: - Но клянусь тебе, малыш, это всё. Просто мне было не слишком приятно его встретить. И только. - И надо же было так испортить рождественский вечер. Стефано всерьёз подозревал, что теперь Дарсия может из-за этой истории расстроиться, и получится у них больше не праздник, а слезы. А так ведь прекрасно вечер начинался. Но чёртов слон и чёртов жребий, чтоб он пропал совсем.

Дарсии пришлось проявить некоторую твёрдость, чтобы за чередой сладких поцелуев не поверить в то, что ничего такого и впрямь не случилось, что она просто склонная драматизировать дурочка и выдумала себе трагические события на ровном месте, когда на самом деле ничего подобного не было. Разве что продолжать настаивать на своих вопросах она сейчас была неспособна, полностью увлеченная горячими губами Стефано - но это, как выяснилось, и не понадобилось, когда юноша сдался практически без боя, разве же это можно боем назвать, когда она всего только и сделала, что несколько раз его поцеловала, да еще и сама от этого сплошное удовольствие получала.
- Маркуса? Какого Маркуса? - не сообразила было Дарси, уже начавшая было оплавляться от настойчивой ласки. Но быстро вспомнила: ах да, это же кузен Яреци, тот самый. И пиньята в форме гиены немедленно обретала не самый приятный, даже в чем-то зловещий смысл.
- Ну зачем ты ему напомнил, - расстроенно сказала Дарси. От Стефано она не отстранилась, продолжая тесно прижиматься к юноше и обнимать его за шею обеими руками, но новость о том, что эту злосчастную историю снова разворошили, ее неприятно огорчила. Если Маркус был хотя бы вполовину так впечатлителен, как Яреци, то он несомненно истолковал этот подарок самым горьким из всех возможных способов. Дарси как могла постаралась объяснить: - Я только хотела бы, чтобы это все уже наконец прошло, вся эта злосчастная история с гиеной. Чтобы мы все уже перестали на этом случае останавливаться, отпустили его и начали жить дальше. Мы могли бы это сделать? Ты мог бы? Для меня? Пожалуйста? - спросила было Дарси, пытливо заглядывая юноше в глаза, но почти тут же почувствовала, как у нее тревожно сжалось сердце. Конечно, он не сможет так просто, он же из-за этой истории с гиеной теперь без стихийной магии остался, по вине Дарсии в том числе. Как она могла вообще так, не подумав, просить Стефано просто забыть о том, что ему отчасти изуродовали разум. Идиотка несчастная.

- Того, который в гиеньей шкуре по горам скачет, - напомнил Стефано. Его не удивило, что Дарсия не смогла с ходу связать человеческий и звериный облик атаковавшего её парня - во-первых, непонятно, разглядела ли она его тогда как следует, успела ли увидеть его лицо вообще, а во-вторых, по слегка затуманившимся глазам девушки было ясно, что она от этого вопроса уже успела основательно отвлечься. Что, продолжи Стефано её целовать, она и вообще забыть бы могла, о чем спрашивала.
Но нет, не продолжил, решил признаться на свою голову, и у Дарсии тут же огорченно вытянулось лицо.
- Напомнил, чтобы он не забывал, что своего зверя, особенно когда он хищный и клыкастый, нужно держать в узде, а не бросать на вольный выпас, - жёстко сказал Стефано. Сказал и почти тут же ощутил себя за эту жёсткость кругом виноватым: Дарсия огорчилась так, словно это её юноша критиковал и обвинял, и, кажется, совсем из-за этого происшествия расстроилась.
- Ну как же я могу это просто отпустить - а если бы он тебя покалечил? Или хуже того, совсем загрыз? Милая, если бы я тебя потерял? - горячо возразил Стефано. Его до сих пор так до конца и не отпускала мысль о том, что они с Яреци могли замешкаться, не сориентироваться, опоздать, не успеть - и тогда вместо перепуганной, но живой Дарсии нашли бы только её растерзанное тело. Стефано до сих пор с пьянящей, окрыляющей отчетливостью ощущал, что Дарсия жива, что у неё тёплые руки и нежная улыбка, горячее биение солёного пульса на белой шее и восхитительные зелёные глаза, сейчас словно бы потемневшие от огорчения.
- Хорошо. Хорошо, малыш, я постараюсь, - уступил Стефано, чувствуя себя обязанным вернуть на лицо Дарсии улыбку в этот праздничный вечер, тем более, что это, кажется, было сейчас в его силах. - Я постараюсь об этой истории как можно надёжнее забыть. Для тебя. Ну, хочешь, я сейчас догоню Маркуса и извиняюсь перед ним за эту проклятую пиньяту? Только не огорчайся так, милая, пожалуйста, не огорчайся.

- Ты уверена? - с сомнением повторил Стефано следом за Дарсией. Он был категорически не готов вот так просто расточать доверие человеку, который, если уж говорить откровенно, пока не сделал ровным счетом ничего для того, чтобы это доверие заслужить. Даже не то что не готов - банально не умел переходить к столь открытому доверию так скоро, и этим своим умением Дарсия его потрясала и пугала одновременно.
- Именно поэтому, - без тени сомнения подтвердил Стефано и добавил: - Я его, кроме этого, и в глаза-то никогда больше толком не видел, за что же еще мне на него злиться, - у Дарсии, впрочем, явно были еще какие-то версии, но добиваться, чтобы девушка их озвучила, Стефано не стал, полагая, что ничего хорошего из этого все равно не выйдет. Что сейчас гораздо правильнее будет крепко обнять вжавшуюся в него девушку, и слушать ее торопливый шепот, и молча соглашаться с ним.
- Я здесь, - просто ответил юноша, не видя смысла в долгих уверениях, что если он куда-нибудь и пойдет, то только после того, как девушка сама его прогонит, что раз Дарсия готова удовольствоваться обещанием, что он когда-нибудь в перспективе пойдет и извинится перед Маркусом, и постарается как-нибудь худо-бедно наладить с ним отношения, то сам итальянец и подавно не собирается сейчас ее покидать ради сомнительного удовольствия догнать бестолкового оборотня. Возможность провести остаток праздничного вечера рядом с Дарсией, чтобы все время чувствовать рядом ее нежное живое тепло и ежеминутно наслаждаться близостью любимой девушки, выглядела для Стефано несравненно более соблазнительной, и ни малейших шансов противостоять этому соблазну у него не было.

Каким-то непостижимым для нее образом в руках Эстер появляется сразу несколько вещей - рукавички и зеленый волейбольный мяч - его ей подарила девушка, которую она лишь наблюдала в монастыре - и девушка смотрит на эти подарки, немного не зная, что ей с ними теперь делать, как Эйнар подсказывает, что рукавички можно тут же надеть на руки и примерить.
- Да! Да, конечно, - слегка стыдясь своей несообразительности, поддакивает Эстер и, пристраивая мяч под рукой, натягивает варежки на ладони. Немного больше, чем нужно, но в них удивительно тепло и уютно, хоть теперь ее пальцы ограничены в подвижности, и в них они не будут так хорошо чувствовать прикосновения пальцев Эйнара, что окончательно убеждает Эстер в мысли, что как минимум одну руку она может высвободить чтобы за ней оставалась возможность держать Эйнара за руку. Впрочем, завладеть его рукой обратно, к чему она так отчаянно стремиться, испытывая некоторое смущение не только перед молодым человеком, но и перед самой собой - ох уж это пуританское воспитание - ей не удается и сейчас, потому что Эйнар накидывает ей на шею извлеченный им из свертка шарф. Шарф тоже теплый, и Эстер немного дуреет от осознания, что происходит что-то странное сейчас, на этой поляне, странное, но очень приятное. Ведь Эйнар сам вот сейчас оборачивает шарф вокруг нее, ведь этому должно же быть какое-то объяснение. Которое, тем не менее, застенчивой Эстер трудно принять и понять для себя, потому что так решительно не бывает. С кем угодно бывает, но только не с ней.
- Я вовсе не против, - только и может что проговорить она внезапно севшим голосом, тихо-тихо, боясь спугнуть это странное приятное ощущение внутри, потому что ей и правда приятно. Только теперь непонятно, что делать дальше, и Эстер стоит и смотрит на Эйнара, чувствуя, что в голове нет ни одной связной мысли, только какая-то мешанина из всего, что должно быть в голове. И даже вспыхнувшие на поляне фейерверки никак не могут заставить ее отвернуться.

Против того, чтобы чужой шарф (Эйнар готов передарить его девушке по первому же её слову, стоит ей только захотеть, но всё-таки, формально пока он для неё "чужой") временно обвивал её шею, Эстер не возражает. Эйнару же кажется, это была самая удачная мысль, пришедшая ему в голову за весь вечер, если больше — этот шарф девушке удивительно идёт. Тёмно-синий цвет, не кажущийся таким уж выразительным сам по себе, оказавшись на плечах Эстер, делает её ослепительно яркой, и жарче прежнего загорается рыжее зарево её волос, и голубые глаза вспыхивают колдовской морской бирюзой.

— Эстер, ты прекрасна, — на полном серьёзе говорит Эйнар, ощущая себя сражённым наповал и окончательно пропавшими. Он снова находит её ладонь — сквозь расшитую рукавичку уже не получается так отчётливо и полно ощущать на своих пальцах её тонкие тёплые пальцы, но всё же, её хрупкая ладонь, и Эстер не отнимает руки, — а над их головами разрываются запущенные кем-то из обитателей фейерверки, и у юноши в голове что-то очень похожее, там рвётся и настойчиво жжёт желание поцеловать ослепительно красивую Эстер, борется со страхом напугать девушку излишней прытью.
Эйнар всё же рискует, всё же склоняется к её лицу и целует. Но осторожничает, не ищет губ девушки, а касается губами её нежной щеки, чувствуя сладость тонкой кожи, — а у самого сердце бешеными ударами сотрясает грудь от осознания, как близка сейчас Эстер, переставшая наконец быть для него манящей тенью, обрётшая плоть и кровь, звонкий голос и смущённую трепетность, и оттого ставшая сердцу только милей.

- Что? - за шумом грохочущих фейерверков она не сразу понимает сказанное, а когда до нее доходит смысл слов Эйнара, девушка вспыхивает, словно факел, заливаясь краской еще гуще, чем когда-либо. - Я не...Нет, конечно нет, разве я могу...Я же просто...Эстер.
Она зажмуривается так сильно, что фейерверки вспыхивают не только наяву, но и внутри, за сомкнутыми веками, а когда вновь открывает глаза, Эйнар оказывается уже совсем близко, что ей совсем некуда отступить, и, странное дело, не хочется. Она лишь замирает на месте напуганным зверьком, таращит глаза на Эйнара, ожидая, что он собирается сделать, и внутри становится почти больно от этого напряженного ожидания. Прикосновение к собственной щеке кажется даже оглушающим, настолько оно неожиданно, дыхание перехватывает, как будто кто-то огромной рукой сжимает ей легкие, что она не может никак вдохнуть. И с одновременным облегчением и сожалением Эстер отстраняется, потому что это...это слишком.
- Так быстро? - испуганно вопрошает Эстер, а у самой колени ходуном ходят, и сердце готово из груди выскочить вот прямо сию же секунду. На щеке будто огнем горит место поцелуя - робкого и невесомого касания горячих мужских губ, но стирать это ощущение со своей кожи Эстер категорически не хочет, и оттого смущается еще сильнее. - Так можно?
А как же чувство, которое должно долго зреть в груди, цветок, что должен распуститься со временем, терпеливо взращенный долгими днями взаимной симпатии, мимолетными касаниями рук и взглядами, украдкой брошенных друг на друга? То, что так любят описывать в английских романах, принятых Эстер на веру и убедившейся, что только так должны развиваться отношения. Или все это ерунда, только и достойная, разве что, книг и в книгах применяемая для красного слова, а на самом деле все совсем не так?

Эстер отстраняется быстро — так ужасно, ужасно быстро, что Эйнар понимает: даже и со всей осторожностью, поцелуй был уже глубоко за гранью дозволенного. Юноша не знаток романов о любви, и даже не англичанин, но понять, где он был неправ, можно и без этого: первое же испуганное слово, произнесённое девушкой, объясняет ему всё, словно вспышкой молнии подсвечивает его грубую ошибку.
Вот оно, ключевое — "быстро". Конечно же.

— Я смотрю на тебя уже давно, — отвечает Эйнар. Но это не оправдание, это ни в малейшей степени не отменяет того, что он, поддавшись своему желанию поцеловать Эстер, совершенно не подумал о том, что девушка может быть против, что она вовсе не обязана отвечать ему симпатией, не захотел об этом подумать.
Что, кроме всего прочего, она, очень вероятно, до этого вечера никогда даже в глаза его не видела — об этом он тоже подумать не захотел.

— Конечно, для тебя это быстро, — признаёт Эйнар, не уверенный, что он может сейчас сделать что-то более правильное и уместное, чем признание своей вины. — Конечно, ты же меня сегодня впервые видишь. Прости, я не должен был. Тебе... было неприятно? Боже. Я меньше всего хотел тебя обидеть, Эстер, — его передёргивает от мысли, что девушке могли быть отвратительны губы, лезущие ей в лицо, и следом Эйнар немедленно становится противен самому себе. За то, что не сумел свои эгоистичные "хочу" при себе сдержать. За то, что увидел Эстер так близко и сразу голову потерял, и даже взять себя в руки не попытался.